Босяк и Фауст пропаганды
15 ноября 1930 года в газете «Правда» вышла статья Максима Горького «Если враг не сдается, – его уничтожают». В этот же день текст публикуется в «Известиях ЦИК СССР и ВЦИК» под названием «Если враг не сдаётся, – его истребляют». Вероятно, изначально между редакциями не было проведено согласование по выпускаемому материалу.
Статья пропагандистского характера появилась на свет за десять дней до начала суда по сфабрикованному делу, так называемой, «Промпартии», причем к нему привязывались и люди, уже осужденные по «Шахтинскому делу» или «Делу об экономической контрреволюции в Донбассе» (1928 г.). Фоном для выхода «антивражьей» статьи «пролетарского писателя» А. М. Пешкова (Горького) стало «Академическое дело», послужившее основой для расправы над русскими историками, архивистами и краеведами.
С помощью этих «дел» советская власть организовала прикрытие для откровенного погрома русского образованного класса. Причем под раздачу приговоров: расстрел, заключение, ссылка попали и люди, которых сам Максим Горький – певец романтического персонажа Данко и гордого Буревестника отлично знал. Буря грянула и крылья мельницы Горького закрутились по ее приказу.
Сейчас статья не очень-то известна современному потребителю информации. На слуху находится фраза из приказа Иосифа Сталина от 23 февраля 1942 г.: «Война есть война. Красная Армия берёт в плен немецких солдат и офицеров, если они сдаются в плен, и сохраняет им жизнь. Красная Армия уничтожает немецких солдат и офицеров, если они отказываются сложить оружие и с оружием в руках пытаются поработить нашу Родину. Вспомните слова великого русского писателя Максима Горького: «если враг не сдаётся, – его уничтожают». Но, по крайней мере, в приказе слова логичны, ведь идет битва с неумолимым агрессором. А вот слова Горького имели направленность внутреннюю. Они оправдывали гибель и мучение соотечественников.
Задумывался ли писатель о том, что он публикует в «Правде»? Зная биографию Горького и мало-мальски творчество его, вопросом задаваться не стоит. Товарищ Пешков любил находиться, как ныне говорят, в тренде, дабы обеспечить себе комфортные условия жизни. Он всегда находился в тренде: и до 1917 года, и после 1917 года. Кажется, что и к революционному движению Горький примкнул только потому, что оно было в тренде. И о босяках душещипательные истории сочинять и оплевывать, практически, все слои русского дореволюционного общества в своих произведениях А. М. Пешкова заставлял все тот же тренд. Ну, и деньги, конечно.
Доходы Горького от публикаций многим царским высокопоставленным чиновникам даже и не снились. А талантливые русские писатели вроде И. А. Бунина или, открывшего самого Горького широкой публике, В. Г. Короленко, не могли и мечтать, чтобы с ними расплачивались так же, как и с создателем «Старухи Изергиль». Но при всем этом «революционер с пером» вечно почитал себя обиженным и публикой, и властью, и страной.
Максима Горького великолепно понял Лев Николаевич Толстой: «Горький злой человек. Он похож на семинариста, которого насильно постригли в монахи и этим обозлили его на всё. У него душа соглядатая, он пришёл откуда-то в чужую ему Ханаанскую землю, ко всему присматривается, всё замечает и обо всём доносит какому-то своему богу. А бог у него – урод, вроде лешего или водяного деревенских баб».
Максим Горький, если его читать всего, а не выборочно, несмотря на все клятвы о любви к России предстает заядлым русофобом и поклонником Запада. Его нападки на США не в счет, там его обидели. Вот и разразился перунами над Атлантическим океаном против американского капитализма. А вот не отказалась бы «передовая общественность» от теплого приема, и Марк Твен повел себя менее резко, и никакой ругани против Соединенных Штатов господин Пешков не сочинил бы.
Собственно Толстому можно и не поверить. Но как не поверить самому Горькому? В 1922 году он издает статью «О русском крестьянстве»: «Я думаю, что русскому народу исключительно – так же исключительно, как англичанину чувство юмора – свойственно чувство особенной жестокости, хладнокровной и как бы испытывающей пределы человеческого терпения к боли, как бы изучающей цепкость, стойкость жизни.
В русской жестокости чувствуется дьявольская изощренность, в ней есть нечто тонкое, изысканное. Это свойство едва ли можно объяснить словами «психоз», «садизм», словами, которые, в сущности, и вообще ничего не объясняют. Наследие алкоголизма? Не думаю, чтоб русский народ был отравлен ядом алкоголя более других народов Европы, хотя допустимо, что при плохом питании русского крестьянства яд алкоголя действует на психику сильнее в России, чем в других странах, где питание народа обильнее и разнообразнее.
Можно допустить, что на развитие затейливой жестокости влияло чтение житий святых великомучеников, – любимое чтение грамотеев в глухих деревнях.
Если б факты жестокости являлись выражением извращенной психологии единиц – о них можно было не говорить, в этом случае они материал психиатра, а не бытописателя. Но я имею в виду только коллективные забавы муками человека».
Вот вам и оправдание уничтожения «врага»: жестокого русского крестьянина, жестокого интеллигента или жестокого рабочего.
Что узрел Максим Горький в Крестьянской России?! Только то, что хотел заранее обнаружить. Прости, Господи! да тоже, что и кошечка из детского английского стишка:
– Где ты была сегодня, киска?
– У королевы у английской.
– Что ты видала при дворе?
– Видала мышку на ковре!
В 1924 г. откликнулся на смерть Ильича Горький так: «Лично для меня Ленин не только изумительно совершенное воплощение воли, устремленной к цели, которую до него никто из людей не решался практически поставить пред собою, – он для меня один из тех праведников, один из тех чудовищных, полусказочных и неожиданных в русской истории людей воли и таланта, какими были Петр Великий, Михаил Ломоносов, Лев Толстой и прочие этого ряда. Я думаю, что такие люди возможны только в России, история и быт которой всегда напоминают мне Содом и Гоморру».
Вот и все. Приехали. Россия – это Содом и Гоморра! И не жаль Горькому ее.
Кстати, в ноябре 1917 года Максим Горький думает о Ленине не так ортодоксально, как в 1924 г.: «Вообразив себя Наполеонами от социализма, ленинцы рвут и мечут, довершая разрушение России – русский народ заплатит за это озерами крови…
Ленин «вождь» и – русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу.
Измученный и разоренный войною народ уже заплатил за этот опыт тысячами жизней и принужден будет заплатить десятками тысяч, что надолго обезглавит его.
Эта неизбежная трагедия не смущает Ленина, раба догмы, и его приспешников – его рабов. Жизнь, во всей ее сложности, не ведома Ленину, он не знает народной массы, не жил с ней, но он – по книжкам – узнал, чем можно поднять эту массу на дыбы, чем – всего легче – разъярить ее инстинкты. Рабочий класс для Лениных то же, что для металлиста руда…»
Однако, обратимся к статье «Если враг не сдаётся, – его истребляют». Чему там учит Горький: «Организованная учением Маркса и Ленина энергия передовых отрядов рабочих и крестьян ведёт за собой массу трудового народа Союза Советов к цели, смысл которой выражается в трёх простых словах: создать новый мир…
За тринадцать лет, работая над строительством своего государства с небольшим количеством честных, искренно преданных ему специалистов, прослоенных множеством гнусных предателей, которые отвратительно компрометируют и своих товарищей и даже самую науку, работая в атмосфере ненависти мировой буржуазии, в змеином шипении «механических граждан», которые злорадно подмечают все мелкие ошибки, недостатки, пороки, работая в условиях, о тяжести и ужасе которых он сам ещё не имеет ясного представления, – в этих адских условиях он развил совершенно изумительное напряжение подлинно революционной и чудотворной энергии…
Внутри страны против нас хитрейшие враги организуют пищевой голод, кулаки терроризируют крестьян-коллективистов убийствами, поджогами, различными подлостями, – против нас всё, что отжило свои сроки, отведённые ему историей, и это даёт нам право считать себя всё ещё в состоянии гражданской войны. Отсюда следует естественный вывод: если враг не сдаётся, – его истребляют…
Мы живём в условиях непрерывной войны со всей буржуазией мира. Это обязывает рабочий класс деятельно готовиться к самообороне, к защите своей исторической роли, к защите всего, что уже создано им для себя и в поучение пролетариям всех стран в течение тринадцати лет героической, самозабвенной работы строительства нового мира».
Горький самозабвенно зовет к новому миру. Он показывает, что вот-вот он и придет, этот самый новый мир. И требует уничтожения противника и прочее.
Но еще в 1917—1918 гг. в «Несвоевременных мыслях» у писателя звучало иное.
В декабре 1917 года Горький пишет: «Народные комиссары относятся к России как к материалу для опыта, русский народ для них – та лошадь, которой ученые-бактериологи прививают тиф для того, чтоб лошадь выработала в своей крови противотифозную сыворотку. Вот именно такой жестокий и заранее обреченный на неудачу опыт производят комиссары над русским народом, не думая о том, что измученная, полуголодная лошадка может издохнуть.
Реформаторам из Смольного нет дела до России, они хладнокровно обрекают ее в жертву своей грезе о всемирной или европейской революции.
В современных условиях русской жизни нет места для социальной революции, ибо нельзя же, по щучьему веленью, сделать социалистами 85% крестьянского населения страны, среди которого несколько десятков миллионов инородцев-кочевников…
Мое же мнение таково: народные комиссары разрушают и губят рабочий класс России, они страшно и нелепо осложняют рабочее движение; направляя его за пределы разума, они создают неотразимо тяжкие условия для всей будущей работы пролетариата и для всего прогресса страны». В январе 1918 г. он продолжает тему: «Жизнью мира движет социальный идеализм – великая мечта о братстве всех со всеми – думает ли пролетариат, что он осуществляет именно эту мечту, насилуя своих идейных врагов? Социальная борьба не есть кровавый мордобой, как учат русского рабочего его испуганные вожди».
А как же уничтожение соотносится с протестом против «кровавого мордобоя»? Когда перед нами истинный Горький: в 1917-ом или в 1930-ом? И что грезы о новом мире уже заместились этим реальным новым миром?
Впрочем, вопросы задавать бессмысленно. Горький – это Фауст пропаганды, создававший своих литературных и публицистических големов, отнюдь не по благим причинам.
Мало кто помнит, кроме литературоведов, что догетевский Фауст ищет себе славы, денег и удовольствий, но совсем не стремиться к познанию мира, хотя непрочь его подстроить по себя.
И не Лев Толстой, а Максим Горький есть неподдельное «зеркало революции».
