Эхо революции, или Судьба русской поэтессы
Жернова революции растирают судьбы людей в грубый порошок, тлен, мелкую пыль. Ломается весь привычный обыденный мир. Взрослые теряют уверенность в себе, а дети лишаются детства. Революции сдвигают такие пласты сознания человека, что из какой-то неведомой глубины начинает проглядывать даже не зверь, а нечто совершенное чуждое роду людскому.
О жизни человека на виду, исторической личности узнать достаточно легко. О том, что делал он или она, как поступал, в тех или иных обстоятельствах, рассказывают нам документы, кадры кинохроники, массово растиражированные фотографии или дружные воспоминания современников. Только вот о тех людях, которых водоворот революции и гражданской войны втянул в себя из их тихой жизни, узнавать приходится, скорее случайно, чем закономерно, да и то если остались хотя бы дневники или памятные записки родных. А это очень важно знать о судьбе «маленького» человека, попавшего в недра кровавой безжалостной эпохи. В большинстве своем любой народ состоит из «маленьких» людей. Они необходимы ему, ибо созидают внутреннее бытие: растят детей, пасут лошадей, выращивают картофель, строят дома и храмы, пишут стихи или трудятся в школе. И их «малость» определяется всего лишь ролью в исторической пьесе, но отнюдь не личными качествами и талантом.
Проще простого воображать себя «властелином мира» и мечтать о том, как ты распоряжаешься непринужденно и изящно страной и нацией. Однако, фантазии не доводят до добра. Большинство людей, в том числе и я, принадлежат не к когорте «великих и бессмертных», а к числу «маленьких» большого народа.
Революция, затлевшая совсем не в 1917 году и тем паче не в 1905-ом, не завершилась и до сих пор. Мы еще не вышли из революции. Как там поется шепелявым голосом в известной советской песне:
«Наша Родина – Революция
Ей единственной мы верны».
Самое плохое, что от революции не отодвинулись ни на шаг ни контрреволюционеры, ни даже те, кто о политике и думать не хочет. Чего уж говорить о тех, у кого красные стяги неизменно вращаются перед глазами…
«…Мы будем в жизни только эхом
В дали рокочущего дня».
(И. Н. Кнорринг)
Революция как туманное марево окружает нас. Божки, демоны, призраки, умертвия и монстры ее кишмя кишат в головах российских граждан XXI столетия от Р. Х. И ежечасно имеется возможность нелепого срыва к эпохе начала XX века…
В 1931 году поэтесса Ирина Николаевна Кнорринг написала эти строчки:
«Мыши съели старые тетрадки,
Ворох кем-то присланных стихов.
Мыши по ночам играют в прятки
В сонном сумраке углов.
Мыши съели письма из России,
Письма тех, кого уж больше нет,
Пыльные обгрызочки смешные –
Память отошедших лет.
Мыши сгрызли злобно и упрямо
Все, что нам хотелось сохранить:
Наше счастье, брошенное нами,
Наши солнечные дни.
Соберем обгрызанные части,
Погрустим над порванным письмом:
Больше легкого земного счастья
По клочкам не соберем…
Ночью каждый шорох чутко слышен,
Каждый шорох, как глухой укор:
Это гложут маленькие мыши
Все, что было до сих пор».
Мыши у Кнорринг – вестники судьбы. Они доканчивают память о том, что было до революции, до бегства из России.
Ирина Кнорринг одна из многих и многих русских, попавшая под напор жерновов революции. По своему поэтическому дару ничуть не уступавшая Анне Ахматовой и Марине Цветаевой, она, практически, не известна в современной России.
Родилась Ирина Николаевна 4 мая 1906 года. Среди ее предков были и русские, и поволжские немцы (выходцы из Баварии). Поэтический талант у Ирины проявился в восемь лет. Впрочем, это и не удивительно, ведь читать и писать девочку обучили в четыре года, и погружение в волшебный мир литературы произошло в весьма раннем возрасте.
Наиболее счастливые годы детства будущая поэтесса провела в русском городе Харькове, куда на работу был направлен после окончания университета ее отец – Николай Николаевич Кнорринг.
Революция 1917 года сломала все. Страну заволокли дымы гражданской войны. Гимназия, в которой училась Ирочка, была закрыта, а здание реквизировано. Знакомый мир провалился в тартарары. Даже язык изменился. В обиход стали проникать новые слова, совершенно инородные русскому языковому стилю. Но гораздо хуже, что под пламенем войны всех против всех начали таять, подобно восковым свечам, жизни людей: и близких, и малознаемых. Обо всем этом свидетельствует дневник Ирины Кнорринг. Давайте обратимся к некоторым записям:
«Как давно я не писала дневник. Да, правда, до того ли было!? Новость №1: нас выселяют из дома. Будет в нашем доме карательный отряд. Может быть, в наших комнатах будут пытки! Фу! Саенко (товарищ Куна, комендант города) говорил, что людей расстреливать он не будет: пули нужны на войне, а он просто – ножом. Большевики нам подыскивали квартиры. Саенко постоянно говорит: «Мы вам не-пре-мен-но най-дем ве-ли-ко-ле-п-ные ква-рти-ры!» Да до сих пор еще не нашел. Вся наша компания расстраивается. А это-то мне особенно и горько. По всей вероятности, будет так: мы в начале Лермонтовской ул<ицы> снимем две комнаты (одна для меня), Леля – в конце той же ул<ицы>, Наташа – на нашей у Небелей, а Таня – в начале Журавлевской. Ну, ничего, будем приходить с ночевкой. Саенко – такой неинтеллигентный человек. Напр<имер>, говорит: «скрозь кухни», а уж тоже – товарищ комендант! А мы бездомные скитальцы» (15 апреля 1919. Вторник).
«Сижу на балконе и слушаю выстрелы. Добровольцы в Мерефе. (Слышны мелкие выстрелы). Большевикам (залп) все пути отрезаны. За последнее время Саенко (залп) особенно (залп) жесток. Он расстрелял 197 (залп) человек. Их расстреливали (залп) у стены нашего дома (залпы сильнее), так что на стене (залпы) осталась запекшаяся кровь и на ней волосы. На днях этот Саенко у себя в (залп и выстрелы) кабинете (выстрелы) на глазах жен (пулемет) зарезал двух офицеров и окровавленные руки вытер о портьеры. Ему некуда бежать. Он говорит: меня все равно повесят, так я хоть сейчас буду наслаждаться убийствами (мелкие залпы). И наслаждается. Я не видела человека более злого.
Харьков взят сегодня вечером. И. М. Лебедев затащил нас в город. Все улицы были запружены народом. Всюду слышались объятия, поздравления и поцелуи. Мы пошли на Павловскую площадь. Там мы видели настоящих добровольцев, с настоящими погонами, с настоящими орденами. Около каждого солдата или офицера собралась кучка. К нам подошел один офицер, и мы обступили его, жали ему руку, благодарили, задавали вопросы, и он на все отвечал очень охотно. Все добровольцы были усталые, загорелые и все с большими букетами жасмина. На Metropol взвился настоящий русский флаг, бело-сине-красный» (24 июня 1919. Вторник).
«Я додумалась до того, что я не только двуличная, но и троеличная:
- Ирина-поэтесса: я живу настоящим, хотя у меня есть и прошедшее, но я никогда не опускаюсь в скучные воспоминания. Будущее пугает меня своей неизвестностью. Я живу и наслаждаюсь жизнью. Я слышу дыхание смерти, но не боюсь его. Я живу только один день, каждое утро я рождаюсь и каждый вечер умираю.
- Ирина-патриотка: я живу только будущим. В будущем я могу исполнить мои большие идеи, отмстить большевикам и пойти на помощь воскресающей России. Настоящего и прошедшего у меня нет. Жизнь свою я буду считать с того момента, когда начну исполнять свою клятву.
- Ирина-лентяйка: я живу только прошедшим. В настоящем столько гадкого и столько тяжелого приходится переживать, а будущее пугает меня своей неизвестностью. Мою теперешнюю жизнь составляет прошлое. Каждый момент прошлого я перерабатываю, вновь переживаю и понимаю по-другому…» (Заметки о самой себе).
«…Сейчас мы должны воевать и это не будет грех. Мы должны идти против большевиков, хотя бы потому, что они уничтожают религию. Долг христианина защищать свое отечество и свой храм до последней капли крови, это закон Христа. Было бы большим грехом, если бы мы сидели сложа руки и отдали бы наши святыни в руки большевикам и допустили бы над ними надругательства. Это был бы грех всего русского народа. Мы должны сражаться за веру.
Не могу писать, руки застыли, холодно. Сегодня мы ставили на галерее самовар, он обледенел, и вода в нем начала замерзать. Дует сумасшедший норд-ост. Папа-Коля вернулся с базара и говорил, что он, вероятно, никогда так не зяб, как сегодня. Вчера мы целый день ничего не ели. Только вечером добрые соседи дали тарелку вареной фасоли и сварили немного картофеля, а сегодня насытились хамсой. Дали нам самовар, дали жаровню, а угля нигде нет: еле раздобыли. С трудом удалось самовар поставить: примерз. Картошка, которая стояла на окне, примерзла. Мясо с трудом отодрали и отламывали от него кусочки льда. Сырые стены обледенели, на окнах висят льдинки. Туапсинцы все нас ругают: «Это беженцы из России погоду привезли». Во всем беженцы виноваты…» (27 января (по нов. ст. 9 февраля. – И.Н.) 1920. Понедельник).
«Дневник» Ирины Кнорринг фиксирует бегство семьи: из Харькова – в Ростов, из Ростова – в Туапсе, потом в Крым и далее уже за пределы Родины, через Стамбул до берегов Северной Африки (Бизерты). В конце концов Ирина Николаевна останавливается во Франции. Строки показывают, как меняется человек, как тают его надежды, как отдаляется и начинает превращаться лишь в образ недостижимой грезы Россия. Девочка становится женщиной. Заболевает диабетом. Выходит замуж. Рождается сын. А между тем уже надвигается Вторая Мировая война.
Ирина в любой обстановке регулярно пишет стихи. И они полны горечи, грусти и какой-то неземной лирики. В ее стихах слышаться отзвуки печально таинственных глаголов Тютчева и Фета.
«Небесный свод – к земле склоненный плат,
Грозящий мир тысячеглазый,
В немую гладь ничей пытливый взгляд
Еще не проникал ни разу.
Глухая даль, где каждая звезда –
Великий мир, предвечный и нетленный,
И мы – песчинки – падаем туда,
В пасть ненасытную Вселенной.
И только мысль меня одна мирит,
Что все великое от века и до века –
Пространство, вечность, времена, миры –
Живут в сознанье человека».
(1924)
В 1933 году всплывают в душе Ирины Николаевны следующие слова:
«Россия! Печальное слово
Потерянное навсегда
В скитаньях напрасно-суровых,
В пустых и ненужных годах.
Туда — никогда не поеду,
А жить без нее не могу.
И снова настойчивым бредом
Сверлит в разъяренном мозгу:
– Зачем меня девочкой глупой
От страшной, родимой земли,
От голода, тюрем и трупов
В двадцатом году увезли!»
Ирина скончалась в 1943 году. Возвращаться она не собиралась, хотя и очень жаждала этого. Поэтесса гораздо лучше понимала суть происходящего, чем ее отец и муж, которые в 1955 г. переехали жить в Советский Союз.
Ирина Николаевна Кнорринг осталась верна той России, которую погубила революция. И ее не заманила назад страна, лишенная любви и верности.
