Этот несносный Достоевский
Советская культура сделала все возможное, чтобы освоить и присвоить наследие Достоевского. Полное собрание сочинений издали, в школе «Преступление и наказание» изучали, фильмы снимали, на «Бесах» ученый народ диссертации защищал, с учетом классового подхода, конечно. Но впихнуть всего Федора Михайловича в рамки оной идеологии никак не удавалось. Он, мало что сам не вписывался, так еще и другие искусственные конструкции ломать изволил. Это вам не Маяковский с Алексеем Толстым с их «чего изволите?».
Рвал титан весь культурный коммунистический лубок на части. И ведь, казалось бы, все было продумано и идеологически выдержано в красных тонах, этак неброско и монументально:
Гордо шествует Ильич,
Вся толпа упала ничь,
Пыль целует прям у ног
И вопит: «Пред нами бог!»
А плакат – хрясь, хрясь, да и из-за него-то сам, собственной персоной, выходит молчаливый Достоевский, лишь бесенка за рожки волоком волочит по мозаичному полу, украшенному в честь V пятилетки, − тот бедный пищит, копытцами стучит, серпом с молотом отбивается, но не выходит ничего. Крепка писательская рука Федора Михайловича…
XIX век был эпохой относительно мирной, но уже тогда начала проглядывать вся та кровавая муть, что заполонила собою последующее столетие. Не всем удалось распознать, надвигающуюся на мир катастрофу, в виде иллюстраций и вариаций на тему Великого инквизитора с тотальной и лукавой деконструкцией человечности в человечестве. Достоевский вот смог. И поспособствовало ему в этом Православие и то, что сам он по юношескому пылу оказался в когорте неофитов этого инквизиторства нового типа, безрелигиозного и безразличного к судьбам отдельных людей.
«Петрашевцы», в круг которых забрел еще не вполне зрелый Федор Достоевский, желали осчастливить всех скопом, но в соответствии со своими требованиями и стандартами. Не следует при этом повторять и множить басни о «петрашевцвах», как наивных мечтателях, ничем не угрожавших бытию России. И «декабристы», и «петрашевцы» отнюдь не являлись «праздными шалунами»: и те, и другие осознанно и хладнокровно планировали цареубийство, просто широко не распространяясь об этом, ибо в эти движения входили люди разные, и даже примкнувшие из праздного любопытства или незрелости ума. Именно таким и был в 1849 году Достоевский. От этого болезненного морока и социалистических фантазмов его излечила каторга. Но ведь, могла и покалечить. Только после дела «петрашевцев», после непосредственного вдыхания отравленных и зловонных миазмов революционного ада. Достоевский и стал всемирно известным христианским писателем. Именно тогда, жестоко обжегшись он на своем опыте постиг, что преисподняя − не для человека и добровольно рвущиеся в нее уже одержимы, хотя некоторые из них и не ощущают этого.
И не надо одержимых представлять в виде злодеев со скорбным челом или карикатурно-карликовых Фантомасов, злобно хохочущих над своими противниками. «Братья Карамазовы» не дадут сделать нам этого. Черт Ивана Карамазова, которого часто спокойно относят как бы к двойнику персонажа, на самом деле сидит в нем и провоцирует одержимость. И этот тангалашка не страшен, а пошл. Достоевский хорошо описал его: «…Клетчатые панталоны гостя сидели превосходно, но были опять-таки слишком светлы и как-то слишком узки, как теперь уже перестали носить, равно как и мягкая белая пуховая шляпа, которую уже слишком не по сезону притащил с собою гость. Словом, был вид порядочности при весьма слабых карманных средствах. Похоже было на то, что джентльмен принадлежит к разряду бывших белоручек-помещиков, процветавших еще при крепостном праве; очевидно, видавший свет и порядочное общество, имевший когда-то связи и сохранивший их, пожалуй, и до сих пор, но мало-помалу с обеднением после веселой жизни в молодости и недавней отмены крепостного права, обратившийся вроде как бы в приживальщика хорошего тона, скитающегося по добрым старым знакомым, которые принимают его за уживчивый складный характер, да еще и в виду того, что всё же порядочный человек, которого даже и при ком угодно можно посадить у себя за стол, хотя, конечно, на скромное место…»
Критики находят прообраз нечистого, мучающего Ивана, в более ранних произведениях Федора Михайловича, но, как правило, упускают повесть «Село Степанчиково и его обитатели» (1859), а вместе с нею и Фому Фомича Опискина. А здесь-то есть на что посмотреть: «Явился Фома Фомич к генералу Крахоткину как приживальщик из хлеба – ни более, ни менее. Откуда он взялся – покрыто мраком неизвестности. Я, впрочем, нарочно делал справки и кое-что узнал о прежних обстоятельствах этого достопримечательного человека. Говорили, во-первых, что он когда-то и где-то служил, где-то пострадал и уж, разумеется, «за правду». Говорили еще, что когда-то он занимался в Москве литературою. Мудреного нет; грязное же невежество Фомы Фомича, конечно, не могло служить помехою его литературной карьере. Но достоверно известно только то, что ему ничего не удалось и что, наконец, он принужден был поступить к генералу в качестве чтеца и мученика…»
Опискин после переезда в Степанчиково, из приживальщика превращается в тирана, деспота, диктатора, играющего судьбами окружающих его лиц, причем давящего на них упреками в эгоизме и малой заботливости о нем самом. Все стараются ему угодить, полагая, что сей «гениальный» человек достоин лучшей участи, что они сами виноваты перед ним, что добродетельно унижаться и приклоняться не перед Творцом, а перед тварью, причем тварью паразитической и неблагодарной, манипулирующей людьми за счет их же добрых чувств. Так и возникает культ личности на бытовом уровне. Впрочем, на государственном, также. Вот читаешь про Фому Фомича, а так видишь Ильича. Тиран Степанчиково отлично соотносится с сонмом советских вождей: Ульяновым-Опискиным, Джугашвили-Опискиным, Никитой Опискиным и т. д.
Оправдание репрессий 30-х гг. XX века невозможно без опискиновщины. Все эти «вредители», «враги народа», «убийцы-бухаринцы-троцкисты» и иные, которым несть числа, задумали навредить любимому вождю Опискину, срывают планы партии по индустриализации, не верят лозунгам и призывам, чего-то там взрывают, разрушают и т.п. Но самое главное – они не слушают Ильича там или Виссарионовича, имя, собственно, для Опискина и не столь важно, не признают его идеи, а вот если бы послушали и признали, то все вокруг расцвело бы «аки крин небесный». Да мы и сами виноваты, не углядели за вредителями, не распознали «агентов империализьма», не разоблачили пособников «мировой контры». Позор и горе нам! Пепел на наши головы! Вождь мирового пролетариата Опискин, прости нас!
И ведь как комфортно жить, подчиняясь Опискину: он мудрый, он все знает, он порешает любую проблему, а ежели нет, то мы сами и виноваты, что не помогли, не способные отринуть свою замшелость и тупость.
Как хотите, но в притче Ивана Карамазова, рассказанной Алеше, явно не хватает одной детали – Фомы Фомича робко выглядывающего из-за плеча Великого инквизитора. И давайте перестанем чернить реальную Старую Руссу (с Конным рынком, где торговали скотом), объявляя ее предтечей Скотопригоньевска. Степанчиково – это истинный литературный прообраз города, где разверзлась трагедия семьи Карамазовых.
Только не стоит думать, что Опискины канули в прошлом. Они и по ныне процветают, даже вышли на глобальный уровень и мечтают планету Земля превратить в Скотопригоньевск.
Скотопригоньевск у Достоевского название не случайное и не ерническое. Его прообраз мы обнаружим хотя бы и в комментариях к 48-у псалму святителя Афанасий Великий писал о людях, отвернувшихся от Бога: «Небесные селения обменили они на то, чтобы жить на земле, подобно несмысленным скотам, и жизнь от Бога − на гробы».
Вместо заключения
200 лет прошло со дня рождения Федора Михайловича Достоевского. 200 лет. Мир изменился, и, увы, отнюдь не в лучшую сторону. Многое, предсказанное писателем сбылось на наших глазах, а кое-что еще только надвигается семимильными шагами. А потому Достоевского необходимо читать, хотя бы для того, чтобы не превратиться в скот при грядущих Опискиных, которые обязательно запретят печатать этого несносного для них писателя, мыслителя, пророка.