Парадоксы мистера Честертона и господина Пушкина
150-летие со дня рождения одного из великих британских писателей и публицистов Гилберта Кийта Честертона (1874–1936) в современном Соединенном Королевстве прошло почти незамеченным. Да и мировая общественность также не отмечала патетично юбилей 29 мая. Похоже, Честертона, никак не вписывающегося в стандарты массовой культуры, решили попросту отменить. Человечеству свойственно не вспоминать достойное памяти и постоянно возносить на пьедестал почета душепагубное и пошлое.
225-летие с момента появления на свет Божий Александра Сергеевича Пушкина (1799–1837) на Западе тоже вряд ли удостоят каким-либо помпезным торжеством. В Европе сейчас расплылась политическая мода на русофобию. Конечно, Пушкин – друг декабристов или критик «отсталой» России – вроде бы там и нужен, но ведь в рамки русофобской идеологии его и насильно не запихнешь, достаточно случайно обратиться к стихотворению «Клеветникам России» или его замечательной публицистике, или хотя бы перечитать «Капитанскую дочку».
На первый взгляд кажется, что между Александром Сергеевичем и Гилбертом Кийтом сложно найти нечто общее. Уж физическим обликом они точно не напоминали друг друга. Худощавый и подвижный Пушкин любил конную прогулку, часто гневался, да и вообще выглядел этаким подвижным «живчиком», а Честертон радовался размеренной жизни, отличался изрядной полнотой, неуклюжестью и, пожалуй, нередко напоминал бегемотика, забредшего по неведомой причине в посудную лавку.
Да и в творчестве их доминировали разные направления. Честертон иногда писал стихи, но главным его коньком были художественная проза и эссе, которые до сих пор признаются критиками образцовыми. Пушкин же прежде всего поэт. Его проза хороша, но все же находится как бы на втором плане.
Однако есть нечто, что объединяет английского писателя и русского поэта. О чем и стоит поговорить.
По сути, приключилось парадоксальное явление: Честертон и Пушкин оказались настолько актуальны для XXI века, что его бросило в дрожь от этой подлинной актуальности. Вот, например, Г. К. Честертон писал: «Современный мир полон старых христианских добродетелей, сошедших с ума. Они сошли с ума потому, что они разобщены. Так, некоторые ученые заботятся об истине, и истина их безжалостна; а многие гуманисты заботятся только о жалости, и жалость их (мне горько об этом говорить) часто лжива». А несносный Александр Пушкин в свое время утверждал: «История древняя кончилась богочеловеком, говорит г-н Полевой. Справедливо. Величайший духовный и политический переворот нашей планеты есть християнство. В сей-то священной стихии исчез и обновился мир. История древняя есть история Египта, Персии, Греции, Рима. История новейшая есть история християнства».
Кому-то может показаться и удивительным, но Пушкин и Честертон выступали светскими апологетами христианства как нормальные здравомыслящие люди. Они отлично понимали, что такое грех и как он властвует над человеком, если не прибегнуть к защите Божией.
У Пушкина есть шедевральные строки:
Напрасно я бегу к сионским высотам,
Грех алчный гонится за мною по пятам…
Так, ноздри пыльные уткнув в песок сыпучий,
Голодный лев следит оленя бег пахучий.
Такое ощущение пагубности греха дорогого стоит, недаром Александр Сергеевич любил читать Библию и жития святых и ими измерял свой житейский опыт в зрелые годы.
Честертон о грехе рассуждает не столь экспрессивно, но примерно в том же ракурсе: «Суть христианства – человек на распутье. Расплывчатые философии – нагромождения чепухи – толкуют об эпохах, эволюции, конечных достижениях. Подлинной философии важен миг. Куда пойдет человек – туда или сюда? Вот единственный стоящий вопрос для тех, кому нравится думать. Об эонах думать легко. Миг удивителен и ужасен; и потому что мы глубоко его чувствуем, в наших книгах так много сражений, а в религии рассуждений о грехе и каре. Наша вера полна опасностей, как книга для мальчиков; она говорит о вечном решении, о переломе».
Удивительным образом схожесть представлений Пушкина и Честертона обнаруживается при рассмотрении русской истории, только здесь необходимо учитывать: первый оценивает ее изнутри, а второй – снаружи, да еще и с помощью медного зеркала западно-христианской цивилизации, «сквозь тусклое стекло, гадательно», если использовать слова из Первого послания к Коринфянам апостола Павла (1 Кор. 13:12).
Вот что видит Пушкин: «Долго Россия оставалась чуждою Европе. Приняв свет христианства от Византии, она не участвовала ни в политических переворотах, ни в умственной деятельности римско-кафолического мира. Великая эпоха Возрождения не имела на нее никакого влияния; рыцарство не одушевило предков наших чистыми восторгами, и благодетельное потрясение, произведенное крестовыми походами, не отозвалось в краях оцепеневшего севера… России определено было высокое предназначение… Ее необозримые равнины поглотили силу монголов и остановили их нашествие на самом краю Европы; варвары не осмелились оставить у себя в тылу порабощенную Русь и возвратились на степи своего востока. Образующееся просвещение было спасено растерзанной и издыхающей Россией, а не Польшею, как еще недавно утверждали европейские журналы; но Европа в отношении к России всегда была столь же невежественна, как и неблагодарна».
А как же Честертон? Обратимся к его «Краткой истории Англии»: «Истинная история на самом деле совершенно противоположна дешевой пословице, направленной против московитов. Это просто неверно говорить: “Поскребите русского, и вы найдете татарина”. Даже в самый темный час варварского владычества куда уместнее было бы сказать: “Поскребите татарина, и вы найдете русского”. Эта цивилизация выжила под гнетом варварства. Эта жизненная романтика России, ее революция против Азии, может быть подтверждена точными фактами: не только о почти сверхчеловеческих усилиях России в борьбе, но и то, что встречается гораздо реже в человеческой истории: о ее крайне последовательном поведении.
Она – единственная великая нация, которая изгнала монголов из своей страны и продолжила препятствовать их присутствию на ее континенте. Зная, что они сделали в России, она понимала, что они могут сделать в Европе».
Европеец Честертон все-таки понял подвиг России, который Европа эпохи Пушкина не желала и находить.
В письме к П. Я. Чаадаеву Александр Сергеевич отмечал: «Что же касается нашей исторической ничтожности, то я решительно не могу с вами согласиться… Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя; как литератора – меня раздражают, как человек с предрассудками – я оскорблен, – но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество или иметь другую историю, кроме истории наших предков, какой нам Бог ее дал».
А у Честертона мы читаем: «И если мы хотим убедиться в истинности сказанного, это можно сделать тем же методом, которым мы пользовались в случае с Россией: даже если ее раса или религия иногда делали русских завоевателями и угнетателями, точно так же они могли быть освободителями и безупречными рыцарями… Даже в худшем они сохранили лучшее, что было в грубых обществах. Более того, в лучшем они просто хороши, как хорошие дети или хорошие монахини».
Человек, читающий и понимающий Г. К. Честертона и А. С. Пушкина, не может быть ненавистником России и Православной Церкви, да и ко всему миру он будет относиться бережнее и по-христиански заботливо. А потому никому и не удастся сбросить их с «корабля современности», ибо тогда сам он обратится в варварскую камышовую ладью, уносимую по воле волн и течений к безжалостным рифам.