Рыцарство появилось ведь в Византии, а не в Западной Европе. Последняя лишь перехватила пальму первенства и переиначила рыцарские идеалы.
Успение как общецерковный праздник стало отмечаться при благоверном императоре Маврикии, поспособствовавшего окончательному утверждению и привычной даты празднования его. В этот день – 15 августа (ст. ст.) император разбил персов и связал свою победу с покровительством Пресвятой Богоматери.
Идеалы рыцарства после Маврикия продвигал правитель Ираклий.
О нем же современник сообщает: «В провинциях набрал войско, и к нему присоединил новобранцев. Начал упражнять их и приучать к военным действиям; разделивши войско на две стороны, приказал им делать ряды и бескровные нападения друг на друга, приучал их к военному крику, к шуму и возбуждению, чтобы на войне они не пугались, но смело как бы на игрище шли против неприятеля. Сам царь с Нерукотворенным образом в руках, который оставлен для нас Самим всеобещающим и творящим Словом без писания, так же как без семени родившимся, и полагаясь на сей богописанный отпечаток, он шёл на сражение, давши клятву воинам вместе с ними сражаться на смерть и разделять с ними все опасности, как с собственными детьми. Он желал управлять ими не страхом, но любовью. Но нашедши в воинах беспечность, робость, беспорядок, неустройство, как в собранных из разных земель, он привёл в одно стройное тело; и все согласно и единодушно воспевали силу и мужество царя; и он ободрял их следующими словами: «Вы видите, братья и дети, как враги Божьи попрали нашу страну, опустошили города, пожгли храмы, обагрили убийственною кровью трапезы бескровных жертв, и церкви неприступные для страстей осквернили преступными удовольствиями». Потом вооруживши войско для военных упражнений, поставил в две колонны, и явились трубы, фаланги из щитов, и в латах воины, ряды мужественно стояли, и царь велел им сделать вид сражения: пошли сильные снемы и взаимные столкновения, будто на действительной войне, представилось страшное зрелище без убийства и опасности, взаимные угрозы убийственные без кровопролития, и обороты без необходимости, чтобы всякому занять безопасное место с доказательствами своего мужества, среди безбедного побоища. Вооружив таким образом войско, он приказал воздерживаться от несправедливости и поступать благочестиво.» (Летопись византийца Феофана от Диоклитиана до царей Михаила и сына его Феофилакта – М, 1884.)
Из Византии рыцарство перешло в Западную Европу, где собственно и получило всем известное наименование. А апостол и евангелист Иоанн Богослов стал почитаться, как первый рыцарь Пресвятой Матери Господа нашего Иисуса Христа. А кодекс поведения рыцаря, содержащий верность христианству, долгу, чести и защите «ближних своих» вырос из Заповедей Божиих. Поэтому-то, еще с византийских времен, многие воины после окончания службы и уходили в монастыри, дабы замолить грехи свои, особенно покаяться за нарушение заповеди: «Не убий!»
Нельзя пройти и мимо рассуждения историка Франко Кардини, который писал, что «…в самый разгар рыцарской эпохи троица великих покровителей рыцарства – Дева Мария, архангел Михаил и св. Георгий – связана общим знаменателем – борьбой с Древним змеем и победой над ним.»
На протяжении сотен лет рыцари чтили, как своего небесного покровителя мученика Маврикия Фивейского, командовавшего Фиванским легионом.
Фивейский (или Фиваидский) легион римской армии во главе с командиром Маврикием (Maurice), состоял из христиан. За отказ принести жертвоприношение римским богам по приказу императора Максимиана Геркулия (285-305 н.э.). Легион был полностью истреблен. Легионеры-христиане не подняли оружия против власти. Отважные воины, отстояли веру, долг и честь своей смертью. И это тоже стало признаком истинно рыцарского поведения.
Поэтому совершенно не следует во всем доверять картинкам из учебника, представляющим лихих всадников в доспехах, рубящих врагов. Далеко не все те, кого принято называть рыцарями соответствовали подлинному христианскому идеалу рыцаря. Не уничтожение врага, а личная жертвенность и вера в Бога определяют рыцаря.
Когда Русь попала под татаро-монгольское иго, тогда и воочию проявился рыцарский идеал, который органически вырос из Православия. Чтобы пришел святой благоверный князь Димитрий Донской и произошла победоносная Куликовская битва, свершившаяся в день Рождества Пресвятой Богородицы в 1380 году, был необходим жертвенный подвиг святого мученика князя Михаила Черниговского в 1246 г., отказавшегося поклониться идолам в Орде и «царство земное в ничтоже вменив, славу яко преходящую оставил еси, самозван пришед к подвигом, Троицу проповедал еси пред нечестивым мучителем…»
За два дня до празднования Успения Пресвятой Богородицы – 26 августа 1921 года был расстрелян русский поэт Николай Степанович Гумилев. Доброжелательные современники часто называли его рыцарем, а вот недруги глумились над характером и глубокой верой.
Литераторская среда начала XX века отличалась пренебрежением к Православию и увлечением самым обыкновенным оккультизмом. Николая Гумилева высмеивали не случайно. Он ведь сумел вырваться из оккультного круга и стать воцерковленным православным христианином и открыто признавался, что ему не нравятся его же стихи, написанные под влиянием западной мистики и оккультизма. Не могли ему простить и такие слова: «Я традиционалист, монархист, империалист и панславист. У меня русский характер, каким его сформировало православие».
Вспоминая свое участие в Первой Мировой войне, Гумилев отмечал: ««В конце недели нас ждала радость. Нас отвели в резерв армии, и полковой священник совершил богослужение. Идти на него не принуждали, но во всем полку не было ни одного человека, который бы не пошел. На открытом поле тысяча человек выстроились стройным четырехугольником, в центре его священник в золотой ризе говорил вечные и сладкие слова, служа молебен. Было похоже на полевые молебны о дожде в глухих, далеких русских деревнях. То же необъятное небо вместо купола, те же простые и родные сосредоточенные лица. Мы хорошо помолились в тот день.» (Н. С. Гумилев. Записки кавалериста).
Поэту, путешественнику и воину Империи Гумилеву же принадлежат замечательные строки:
«И окажется правдой поверье,
Что земля хороша и свята,
Что она – золотое преддверье
Огнезарного Дома Христа.»
Что произошло в России в начале столетия Николай Гумилев понимал гораздо лучше своих знакомых и друзей по поэтическому сообществу: «Вот все теперь кричат: Свобода! Свобода! А в тайне сердца, сами того не понимая, жаждут одного – подпасть под неограниченную деспотическую власть. Под каблук. Их идеал – с победно развевающимися красными флагами, с лозунгом «Свобода» стройными рядами – в тюрьму. Ну и, конечно, достигнут своего идеала. И мы, и другие народы. Только у нас деспотизм левый, а у них будет правый. Но ведь хрен редьки не слаще» (Одоевцева И. В. На берегах Невы. М., 1988. С. 116).
Надвигающуюся катастрофу Гумилев определил в черновом наброске стихотворения «Слово»:
«Но забыли мы, что осиянно
Только слово меж земных тревог
И в Евангельи от Иоанна
Сказано, что слово это Бог.
Прежний ад нам показался раем
Дьяволу мы в слуги нанялись
Оттого что мы не отличаем
Зла от блага и от бездны высь
Мы ему поставили пределом
Скудные пределы естества
И как пчелы в улье опустелом
Дурно пахнут мертвые слова».
А уже после революции 1917 года поэт пишет в Петрограде:
«Я, что мог быть лучшей из поэм,
Звонкой скрипкой или розой белою,
В этом мире сделался ничем,
Вот живу и ничего не делаю.
Часто больно мне и трудно мне,
Только даже боль моя какая-то,
Не ездок на огненном коне,
А томленье и пустая маята.
Ничего я в жизни не пойму,
Лишь шепчу: «Пусть плохо мне приходится,
Было хуже Богу моему,
И больнее было Богородице».
Поэт словно предчувствовал свой конец. Новой эпохе, революционерам отнюдь были не нужны поэты-воины-защитники веры.
«В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Проплывает Петроград.
И горит над рдяным диском
Ангел твой на обелиске,
Словно солнца младший брат.
Я не трушу, я спокоен,
Я моряк, поэт и воин,
Не поддамся палачу.
Пусть клеймят клеймом позорным,
Знаю – сгустком крови черной
За свободу я плачу.
За стихи и за отвагу,
За сонеты и за шпагу,
Знаю, строгий город мой,
В час вечерний, в час заката
Каравеллою крылатой
Отвезет меня домой.»
Гумилева в СССР не печатали. Даже в брежневском Советском Союзе стихи его находились под запретом. Оклеветанный и расстрелянный поэт лишался даже такой малости, как посмертные публикации. Очень уж не подходил дух Гумилева советской литературе.
Как известно, Николай Степанович Гумилев принял расстрел спокойно, как и подобает рыцарю. А его последние слова люди узнали почти через 70 лет после гибели: «Господи, прости мои прегрешения, иду в последний путь.»
Что же придавало особенную уверенность православному поэту накануне казни? Да, конечно же вера и надежда на Жизнь Вечную. Он же наверняка ведь помнил о приближающемся празднике Успения, празднике, говорящем о том, как смерть уступает дорогу Богу. Еще в 1918 году Николай Гумилев написал:
«И умру я не на постели,
При нотариусе и враче,
А в какой-нибудь дикой щели,
Утонувшей в густом плюще,Чтоб войти не во всем открытый,
Протестантский, прибранный рай,
А туда, где разбойник, мытарь
И блудница крикнут: «вставай!»
Николая Степановича Гумилева убили, как убивали все то, что могло составить гордость Российской Империи на все времена. Советской власти были не нужны ни имперские поэты, ни сама Империя.
