«Война необходима для защиты человека от золота»
(Сигма. «Новое Время», №8547)
Выставленная здесь, в виде motto [эпиграфа – прим. ред.], сжатая мысль меня поразила. Давно я себе создал целую систему понятий, которые, так сказать, группируются вокруг этой мысли; но этой формулы я не выражал и не находил. Теперь она мне сильно понравилась именно потому, что с чужих слов я вижу нечто в ней давно родственное мне. При таком положении дела формула не могла не подействовать толчком к изложению на письме того сонма выстраданных за много лет понятий и образов, которые сразу, как сдавленные долго пары, просятся наружу.
I.
Я не понимаю этой формулы в смысле хвалебного гимна войне. Чего же тут хвалить или бранить? Постараемся стать выше. Разве можно хвалить рождение или смерть, день или ночь, мужское или женское начало, бурю или морскую зыбь?
Перед нами груды хартий и летописей, освещенные крылатой мыслью лучших из гениев — тех, которые посвятили себя пониманию исторических судеб и смысла существования человека на земле. И что же, среди миллиарда фактов есть ли тут выделяющиеся какие-либо общие явления, поразительные в своей дивной простоте, подобно той, которая когда-то подъяла генисаретских рыбарей на подвиг?
Есть. Мировые истины всегда отличаются такою простотой. Они доступны всем или их нет.
Война и мир. Вот видимый и вечный контраст… Все говорят именно так, а не «война и злато», потому что для толпы понятна и видна только внешняя, общедоступная форма в виде «войны и мира». Для того, чтобы проникнуть дальше, нужно не только верить и чувствовать, надо еще мыслить, а толпа умеет только видеть и страдать: она не мыслить.
II.
Для тех, кто желает, во что бы то ни стало, хвалить или бранить, война и мир представляются предметом хвалы миру и хулы войне уже в силу чувства самосохранения. «Мир хранит силы человека, стало быть, хвала ему», — думают они. «Война губит и разрушает все», — стало быть, ее не только надо бранить, но за нею следует даже отрицать способность длиться, как историческая сила, так как, в случае безмерной продолжительности войны, человечество исчезло бы, а вместе с ним исчезла бы и самая война. Некому будет воевать, когда все передерутся. «Lа guerre cessera un jour faute de combattants» [«И бой кончается, затем что нет бойцов» * — прим. ред.], — на самом деле, это не так. Война всегда была в исторических судьбах; она, очевидно, всегда и будет. В ней нет той космической силы, бесконечно разрушительной и всевластной, какая необходима была бы для того, чтобы когда-нибудь разрушить человечество.
Между тем, мы видим нередко, что целые части человечества хиреют, мельчают, перестают множиться, отказываются верить и хотеть, наконец, понижаются и ростом, и взмахом души, и теплотою крови, склоняясь к медленной смерти и исчезновению среди неги утонченности и умственного блеска. И эта смерть дается им не на поле брани! Следовательно, есть более могучие союзники Ангела Смерти, нежели война!
Каждый раз, когда раздаются в моих ушах вопли против смерти и возгласы, требующие поскорее, именем процесса, отринуть смерть подальше, в наивной надежде устроить нашу жизнь на подобие уютной маниловщины, забыв о смерти, мне приходят на память безмятежные созвучия из пролога Фауста:
| Und schnell und unbegreiflich schnelle Dreht sich umher der Erde Pracht; Es wechselt Paradieseshelle Mit tiefer, schauervoller Nacht. |
С непостижимой быстротою Земля вращается, — и день И свет Эдема чередою Сменяет грозной ночи тень. |
| Und Stürme brausen um die Wette Vom Meer aufs Land, vom Land aufs Meer, und bilden wütend eine Kette Der tiefsten Wirkung rings umher. |
И свищут бури то над степью, То над пучиною морской, И разрушительною цепью Объемлют вечно шар земной. |
| (Перевод Д. Мережковского)** |
III.
Заменим понятия «войны и мира» именем «булата и золото». Булат есть орудие войны, золото есть царь мира. Если бы война была верным путем к обшей и окончательной гибели, булат был бы страшным злодеем, и приговор над его вредною ролью должен был бы быть произнесенным без малейшего снисхождения. В самом деле, каковы бы ни были доблести, вызываемые наружу силой и воздействием булата, какой же был бы в них толк и смысл, когда все эти доблестные силы проявлялись бы ему навстречу ради лишь того, чтобы от него же и гибнуть? Мы тогда были бы вправе сказать булату:
Чудесных сил магнит обманный
На то ль от неба тебе дан,
Чтоб вызвав пыл в сердцах желанный,
Булат, губил ты, как обман?
На зов твой — лучший цвет народов
Летит безумно в смертный бой,
На то ль, чтоб жил лишь сонм уродов,
И жив остался трусов рой?
Твой путь усеян лишь крестами;
Не чуешь слез ты матерей?
Погас над павшими телами
Тобой зажженный пыл огней!
Так, древо — смерти есть за морем,
Красы предательской расцвет;
В тени его все дышит горем;
Оно ж блестит красой в ответ!
И сколько голосов раздастся общим хором вокруг нас, которые бесповоротно осуждают булат, не ставя ему в заслугу его магической способности вызывать в человеческой душе высшие качества мужества и самоотверженности, без которых общежитие немыслимо. Ему ставят в вину даже обман, т. е. способность создавать опасные, чарующие и манящие призраки, безжалостно истребляя все благородное, что сам же он как бы вызывал к жизни и деятельности. На самом же деле, этого нет. В силу ограниченной разрушительности булата получается в истории закаление сердец без истребления, рост народной души без измельчания, пройденный исторический кризис с великими иной раз последствиями, без исчезновения самого народа с лица земли. Вот и выходит, что булат пообещал и сдержал слово. Страдания он, пожалуй, и причинил, но обмануть он не обманул. В свою защиту булат может нам ответит:
Не гибнет сила человека
От страшной силы лезвия;
Узнай: — кто губит сына века? –
Корысть и злато, — но не я!
Не льщу страстям, подобно злату,
Постыдных выгод не сулю.
Закал души даю в уплату,
Сердец я слабых не гублю!
Обмана подлого не знаю,
И в душу яда я не лью:
К подъему духа призываю,
Венчая вас в честном бою!
Толпой продажной окруженный,
Вещает срам златой телец!
Но гордой честью наряженный,
Всегда блестит стальной венец!
IV.
Мне снился сон. В нем ничего нет современного. Он не понравится тем из моих читателей, которые гонятся во всем за «последним словом». Они упрекнул меня в романтизме. Я защищу стиль нижеследующей картины одним единственным словом в пользу нее. В ней есть элемент, не преходящий, но вечный.
Я сидел на берегу мрачного взморья, в сумерки. Острый неприветливый ветер резал лицо. Серая волна мылилась и гранит, на котором я сидел, поминутно вздрагивал и глухо стонал. На берегу было пустынно.
Но вот вдали показался человек. Он казался высокого роста и куда-то торопился. На нем был плащ старинного покроя, в руках длинный посох. Длинная, белоснежная борода развевалась по ветру. Из глубоких глазных впадин горели, словно уголья, какие-то странные, тоскливые, неестественные, но в то же время чудные очи. Мне что-то подсказало, что предо мною стоял Агасфер.
Как вкопанный, я остался недвижим. «Спросить бы его о тайне бытия, — мелькнуло в моем уме, — ведь этот все видел за 20 веков. Едва успеваем мы дойти до зрелости мысли, до полного приобретения понимания жизни, как мы стареем и исчезаем; нас же заменяют глупенькие, которые опять затрачивают целые жизни для того только, чтобы приобрести ту же ценность, утраченную нами в день смерти. И так без конца продолжается сизифова работа. А этот пережил 80 поколений и все накопил, одно к другому, не умирая. Вот у него бы и спросить, что лучше, что хуже — злато или булат?» Агасфер угадал мою тоску. Он подошел ко мне, положил на плечо мое свою иссохшую руку, вперил в меня пронзительный взгляд и молвил:
«Не спрашивай, я знаю о чем ты думаешь. Нелегко дался мне этот дар всевиденья. Я был такой, как вы все: волновался, любил, терзался, ненавидел. Меня тогда тоже, как всех вас, награждала дружба, иной раз наказывала измена близких; я знал жажду стяжания и страстный трепет игрока; я знал безумное упоение ласками, которые, казалось мне, должны были пережить вечность, но узнал терзания разбитой души, когда звуки едва замерших напевов заменились хладным хохотом сфинксов, смеющихся над жизнью и ее святынями. Я знал радости и горе военной жизни и летел «за други своя» под звуки песни боевой. Семья и ее безмятежное пристанище, радость выращения детей, внуков… затем горе их постепенной утраты — все это мне суждено было пережить и перерасти. Да, именно перерасти. И в этом мое страшное проклятие, кара небес, что мне велено было людей перерасти!»
Его голос дрогнул и прозвучал глухо, как стоп замогильный.
«Агасфер, — сказал я, — научи меня. Что тут мучительного, отчего печать проклятия именно на том, который перерастает своих ближних?»
«Да, — ответил он с выражением безнадежного отчаяния. — Знай это. Полное счастье дается только существам, выполняющим свое назначение, не выходящим из предначертанного им круга; этот круг ограничен предвечными заветами бытия для каждого типа: мужского, женского, животного, растительного. Выходящие из этих границ суть Прометеи. Они прокляты не одним Зевесом, а всеми законами бытия. Их терзает не один орел на челе Кавказа, а должно терзать все то, что их окружает тесным кольцом и над чем происходит их перерастание».
«Жизнь создаст маленьких Прометеев. Тут женщина, не найдя в жизни ответа на самые священные грезы, дерзает искать иных целей, иных устоев, иных пределов психической деятельности и впадает в драматизм непримиримого противоречия между зародившимися гордыми надеждами и обусловливающими ее женственность железными законами: она гибнет или ожесточается; там гордый духом муж, вступая плавною поступью в жизнь, видит в ней арену для борьбы и верит в безграничный рост и значение вложенных в него идеальных сил, затем постепенно сознает, что они в нем должны постепенно гаснуть, что его побеждает безыдейный союз всемогущих низменных интересов, и что это эта победа наступит тем скорее, чем он выше».
«Стал главою непокорной, и опять тут драматизм непримиримого противоречия между всем тем, отчего гордо поднято его чело, и тем, что требует жизнь от него».
«Все это маленькие Прометеи. Им дано действовать на короткий срок. Проходит лет 50-60, и они уходят в вечный покой. А вот проклятие, ниспосланное на Агасфера, состоит в том, что эта мука перерастания окружающих наложена на меня, как кара бессрочная. Все, от чего возвеличивается старец над юношей, этому велено было во мне совершиться все дальше и дальше. Я рос все выше и выше. Мне суждено было в моем бесконечном росте перестать любить и быть любимым, ненавидеть и быть ненавидимым, в той именно мере, как я приобретал эту сверхжизненную проницательность, дающуюся тому существу, которое переросло жизнь и стало вне ее!»
Он замолк. Его силуэт еле уж виднелся на челе гранитного утеса среди наступающей ночи. Глаза были устремлены над белевшими в фосфорических блесках гребнями волн в морскую даль, где блестел одинокий огонь.
V.
Агасфер продолжал, как бы про себя:
— Золото и булат. Двадцать веков вижу я длящийся поединок этих двух исполинских сил среди человеческих скитаний и судеб! Я служил золоту. Я был слугой булата. То было давно; страшная даль заволокла это время. Теперь чужд я всему, что волнует и пленяет. Произнесу я приговор как судья бесстрастный, вековой.
— Человечество есть стадо. Для того, чтобы оно заволновалось и из этого стада выросли деяния и страсти, отличающие человека от звериного подобия, требуется приближение к этому стаду магнита. Я знаю два магнита, в равной степени сильные, но с противоположным действием.
— Эти магниты суть золото и булат.
— Эпохи истории чередуются с неравномерной силою то одного, то другого магнита. Бывали века, когда рука какого-то невидимого чародея проносила булат над мирно дремлющим в своих низменных потребностях человечеством. И всюду навстречу булату я видел встававшие полчища людей ратных, пешие и конные: у всех трепетавшие на эфесах и рукоятках мощны десницы, гордый взгляд и поднятые кверху лица с блещущими взорами вызывающих очей; из них многие гибли в бою, но их места заменяло все более растущее число людей, которые как бы жаждали той же участи; удаль питала удаль, песня и поэзия служили передаточным звеном прерывающихся смертью поколений: человек забывал, что ему доступна непосредственно одна материальная нега земного бытия, он чувствовал себя гражданином двух миров — земного и загробного; грань жизни и смерти казалась случайной и никого не пугала: смерть казалась мимолетным событием, порогом, через который перешагнуть было легко; человек был богаче уже тем, что верою охватывал два мира и как бы владел и тем, и другим, чувствуя свою непрерывную связь с сонмом переселившихся туда, откуда нет возврата. Тогда не было ни нытиков, ни вырожденцев. Люди тех веков имели громадный запас сил, грешили сильно, но зато и творили прекрасное с необузданной страстью. Это был грандиозный кутеж всех жизненных сил, но кутеж творческий, в котором страдание и наслаждение, разрушительный бой и созидание нового неразрывно сплетались, и на все шли нескончаемые силы из недр того стада, над которым заблестел булат.
VI.
— Но вот настали иные времена. Тешась, что ли, над стадом человеческим, или подчиняясь какому-то велению свыше, чародей пронес над людскими головами другой магнит — золото.
— Не сразу изменилась картина. Все же века должны были пройти для того, чтобы могли искривиться и вымереть человеческие фигуры и образы, возникшие под влиянием булата.
— Еще не вполне закончилась эта вековая перемена. По я вижу насквозь грядущие века. Исчез посрамленный золотом булат. За морями всюду высятся, как новые вавилонские башни, блещущие чертоги, выделанные из таких веществ, для коих не было у прежних людей ни понятия, ни слов. Все в жилищах предусмотрено для неги и умаления излишней затраты сил: все чудеса прикладной техники и знания служат одной единственной цели — позволить хилому и ничтожному во всем уравняться с мощным и жизнецарственным существом. И все в этой новой эре постепенно приспособляется к положению этого хилого человечества. Брак все более приурочивается к средству соединять определенные имена, кошельки, денежные приобретенные позиции, а не людей с их душами и телами, страстями н красотами. Место лучезарной красоты все фатальнее определяется, в этом полом мире — там, где следовало бы встретить какой угодно товар, но только не красоту; это место- рынок.
— При таком направлении жизненного склада, неизбежно фатально обрисовывается двоякий бич, ожидающий грядущие поколения: будут плодиться богатые выродки, и вымрут беспотомно безденежные Аполлоны и Венеры!
— Куда делась та мощная, мускулистая жизнерадостность, которая в век булата гарцевала в латах и кольчугах? Согбенная за стенками фабрик, за прилавками контор, в департаментах скрипя перьями над идиотским трудом, в рудниках и копях, ползая на подземной мерзлоте, в 16-ти часовом труде в мастерских и на заводах, — эта сила уже не кутит: она превратилась в полезную силу!
Полезная, пусть будет так. Но для кого полезная? Полезная для ее покупщика, т. е. для того, у кого в руках звонкий металл, кто бы он ни был, какими бы гнусностями. подлостью, трусостью пли преступностью он ни купил много золота! Вот где коренное зло такого века злата. Царем является покупщик, кто бы он ни был. А этот царь всему уже дает свой отпечаток. Он приказывает миру быть таковым, каким он есть сам. И мир, забывший булат, должен повиноваться, потому что этот мир куплен, а продавшему себя уже поздно рассуждать, как и чем быть. Весь мир сделается товаром, когда другого магнита не будет, кроме золота. Одно только спасенье — сохранить, елико возможно, прежний магнит, хотя бы наряду с новым, и не дать совсем исчезнуть булату.
Я остановил Агасфера.
— Человечество приобретает неограниченную власть над миром, — сказал я. — Пусть исчезает мощность натуры, но зато все человечество, побеждая природу, делается богаче.
— Человечество делается беднее! — возразил глухо Вечный Жид. — В минувшие века, когда царствовал булат, оно богато было своим презрением к смерти. Служа золоту, оно не выносит мысли о смерти и ничего не ждет за ее порогом. Оно строит сказочные чертоги, все в них происходит по щучьему велению, ради удобств видимой жизни, и человек все более напрягает до болезненности свои силы над защитою этих материальных благ от гибели, потому что в них он видит весь смысл жизни. А защитить он их все равно не может, ибо гибель стережет человека со всех сторон. Ложно стремление человека к тому, чтобы избегнуть смерти, как равно ложно для целых народов и царств стремление к миру, как главная, а не побочная цель их деятельности и бытия. Есть блага вечные, которые не боятся смерти. Охраняя их, мы нередко должны претерпевать и муки, и страдания, и смерть: а народы, охраняя дорогое, иногда вовлекаются в неизбежные войны. И всегда величие народов будет измеряться величием их идеалов, а не тем, миром ли, или войною им пришлось оградить эти идеалы.
VII.
Пока вещий старец говорил, темнота настала окончательно. Я его уже видеть не мог, и лишь во тьме ночной серебрилась его львиная грива. Ярче блестела фосфорической таинственной лазурью пена морской волны, и в этой волшебной синеве стали мерещиться какие-то тени, силуэты и очертания. Словно в ответ на слова, произнесенные этим свидетелем тысячелетий, видны были вереницы фигур, на коих заметно было выражение тоски и радости, грез и надежд, страстей и страданий, с поднятыми кверху руками, в погоне за чем-то невидимым, куда все стремились неудержимо. В этой толпе мелькали всадники и копья, короны и скипетры; где-то за ними пылали города….
Когда виденье исчезло, на утесе не было уже никого. Вечный Жид отправился в путь, оставив меня на морском берегу лицом к лицу с гнетущей картиной нарисованной им действительности.
* На самом деле, здесь используется немного перефразированная строка из произведения Пьера Корнеля «Сид», действие четвертое, явление третье, слова дона Родриго.
** В данном случае, редактор, подготовивший публикацию в современной орфографии, счел целесообразным привести параллельно и оригинал, и перевод строк из «Фауста» . В исходном материале был приведен лишь немецкий оригинал.
