Еще недавно особенностью нашего менталитета был одномерный подход к оценке исторических явлений. Между тем необходим многомерный подход при рассмотрении решающих событий, особенно таких сложных и эпохальных, как Февральская буржуазно-демократическая революция в России. Наша литература о Феврале 1917 г. несет на себе влияние старых догм. Объективным видением среди работ 60-80-х годов выделяются монографии Э. Н. Бурджалова [1]. Статья Г. З. Иоффе также отличается новыми подходами [2].
Вторая российская революция была исторически прогрессивна. Рухнуло 300-летнее господство династии Романовых. Произошло крушение царизма — одного из оплотов европейской и азиатской реакции. Конечно, царизм заметно ослабел по сравнению с тем, что представляла собой самодержавная Россия еще во второй половине XIX века [3]. Тем не менее русский монархический колосс оставался значительнейшей силой не только внутреннего порядка, но и мирового общественно-политического развития. Кроме того, Февральская революция в России — и это не оценено в должной мере в нашей литературе — косвенно причастна к падению монархических режимов в Германии и Австро-Венгрии, хотя подлинным режиссером этих событий являлась первая мировая война.
Другой аспект значения второй революции в России состоит в том, что она дала выразительнейший пример перехода общества от авторитаризма к демократии. Весомость этого образца для нашей страны и для мировой истории необъятно велика. С одной стороны, Россия приобрела широкие политические свободы. Казалось, перед ней открылась перспектива демократического развития. С другой — обнаружилась опаснейшая альтернатива дальнейшего движения, связанного с катастрофической ломкой социальных отношений.
В конечном счете Февральская революция очень быстро привела к Октябрю 1917 года. Характерно, что в среде русской, эмиграции первой волны наряду с противопоставлением Февраля Октябрю преобладали, пожалуй, оценки второй российской революции как катастрофы. Вдумчивые русские мыслители видели истоки предстоящих катаклизмов в февральско-мартовских событиях. Один из них, И. А. Ильин, определял все происшедшее тогда как «февральское безумие» [4]. С этими оценками перекликаются мемуарные реминисценции многих непосредственных участников революции из буржуазного лагеря, шокированных разгулом охлократии. Разумеется, подобные высказывания являлись следствием событий, происшедших после Октябрьской революции. Однако нельзя не отдавать отчета в том, что за негативным отношением к Февралю стояли серьезные объективные причины.
Необратимые последствия социальных потрясений послереволюционного периода были давно отмечены в мировой науке. Любая революция связана с сопротивлением старого общества, воспроизводящего себя в прямой борьбе, или с возвращением в том или ином виде идей и традиций прошлого. Еще И. Кант заметил, что мертвые управляют живыми. Эту мысль К. Маркс трансформировал в следующих словах: «Традиции всех мертвых поколений тяготеют, как кошмар, над умами живых… они боязливо прибегают к заклинаниям, вызывая к себе на помощь духов прошлого, заимствуют у них имена, боевые лозунги, костюмы, чтобы в этом освященном древностью наряде, на этом заимствованном языке разыгрывать новую сцену всемирной истории» [5].
Думается, что эту общую закономерность дополняла и усиливала слабость духовных предпосылок общественного развития России. В этом контексте поучительна аналогия с Великой Французской революцией. Она также являла собой попытку перехода от абсолютизма к демократии — перехода, принесшего, наряду с прогрессом, тяжелые издержки. Достаточно напомнить о якобинском терроре, 18 брюмера, реставрации французской монархии. В отличие, однако, от Февральской революции Французская несла с собой богатейшие демократические идеи, связанные с именами Вольтера, Руссо, Дидро и других выдающихся просветителей XVIII века. Это бесценное наследие оказало решающее влияние на дальнейшую трансформацию не только французской, но и всемирной духовной и общественной жизни.
В России к Февралю 1917 г. таких идейных предпосылок дальнейшего общественного развития было гораздо меньше. Здесь в той или иной форме получили распространение идеи революционного марксизма, что в начале XX столетия было характерно и для многих других стран. Реформистская концепция социальных преобразований в России (Н. А. Бердяев, П. Б. Струве, И. А. Ильин и др.) лишь становилась на ноги.
Одной из причин трудностей переходного периода в России в 1917 г. являлась особенность социальной структуры российского общества: в нем недоставало среднего класса. Эта мысль, в частности, была высказана вскоре после революции Ильиным: «Западная демократия, — писал он, — держится на многочисленном и организованном среднем сословии и на собственническом крестьянстве… в России нет еще ни того, ни другого» [6].
Первоочередным результатом Февральской революции наша литература считала сокрушение монархии не только как авторитарной системы, но и как отжившего политического института. Но не слишком ли категорично такое суждение? Историческая практика XX в. характеризуется высокой приспособляемостью монархических институтов, разумеется, усовершенствованных, во многих демократических странах. Их устойчивость в ряде европейских государств отвечает императивам исторических традиций, обусловливает политическую стабильность, стала неразрывной частью духовно-нравственной жизни общества. Что касается России, то здесь монархическая идея пронизала всю историю страны и отличалась большой прочностью. Идея целостности и жизнеспособности России в ее общественном сознании ассоциировалась и, собственно, сливалась с существованием монархии.
В свете этих соображений «отрицание» монархии в России в дни Февральской революции не было столь безусловным. Причем речь идет не только о верхах общества, которою отнюдь не мгновенно расстались с монархической идеей и в большинстве своем активно ее поддерживали. В среде пролетариата и особенно крестьянства, широких городских слоев не было единодушия в отношении монархии как таковой. Февральская революция развивалась под лозунгом «Долой войну!», а не «Долой царя!». Последний лозунг был популярен среди радикально настроенных рабочих. Но часть рабочих испытывала колебания и даже стремление поддержать монархию. Уже на первом собрании Елисаветградского Совета рабочих депутатов 7 марта 1917 г. была принята приветственная телеграмма предполагаемому преемнику Николая II Михаилу Романову [7]. Когда в железнодорожных мастерских в Харькове один из социалистов впервые сообщил рабочим, что царь свергнут, несколько рабочих стащили его с импровизированной трибуны [8]. В Херсоне во время чтения губернатором манифеста об отречении Николая II часть рабочих, только что участвовавших в революционном шествии, встала на колени [9].
Верность монархической идее в более значительной степени была свойственна, естественно, крестьянству. Конечно, массовое участие солдат во второй российской революции было знаком поколебленной преданности крестьян царю. Однако вряд ли крестьянство тогда окончательно изжило царистские иллюзии [10]. Более взвешенным представляется подход Г. Л. Соболева, считающего, что вера в царя в широкой массе крестьян не была утрачена в февральские дни [11].
Сложный характер эволюции крестьянского сознания по отношению к царю тонко выразил глубокий знаток психологии российского крестьянства В. Г. Короленко. По его мнению, царизм «низвергало отсутствие привычной поддержки преданного прежде крестьянства» [12]. Царистская идеология крестьянства переживала переходное состояние. Расставание с монархической идеей у большинства «низов» российского общества происходило в связи с обострением гражданской войны, развязавшей террор и определившей тотальное разрушение личности.
Была ли Февральская революция неизбежной? Ответ на этот вопрос связан с проблемой исторического выбора России в начале XX столетия. Движение истории есть не только выражение объективной закономерности, но и результат сложной игры стихийных и сознательных сил, производной которой выступает конкретное историческое действие. Под углом зрения исторического выбора должна быть оценена и Февральская революция.
В нашей литературе на такую постановку вопроса ранее налагалось табу или, в лучшем случае, если говорить о России начала XX в., она была крайне сужена. Акцент на революционном пути был следствием острейших социальных противоречий и являлся, по существу, абсолютным. Характерно, что один из основательнейших исследователей третьеиюньской системы А. Я. Аврех исключал альтернативу мирного обновления России [13]. Между тем столыпинское аграрное законодательство представляло собой пусть не завершенную, но попытку решить социальные задачи страны с помощью «революции сверху». Расклад социальных сил после первой российской революции содержал тенденции, питавшие эволюционные взгляды.
Вариантность развития России после 1905 г. была, таким образом, объективно присутствовавшей. Это признавал даже В. И. Ленин. «В истории бывали примеры подобной политики, — писал он по поводу столыпинских начинаний. — Было бы пустой и глупой демократической фразеологией, если бы мы сказали, что в России успех такой политики «невозможен». Возможен!» [14]. Политическая ситуация изменилась после начала первой мировой войны, когда в стране возникла революционная ситуация, наступил распад третьеиюньской системы. Вывод Авреха о безальтернативности исторического развития России в известной степени правомерен лишь в отношении новой исторической фазы кануна второй российской революции.
Разумеется, с высоты самосознания конца XX в., отрицающего правомерность войн и революций, неизбежность Февральской революции в России может показаться провалом, ошибкой истории. Но было бы элементарной исторической абберацией — многие, увы, в нее впадают, — размышлять о второй российской революции только под углом зрения настоящего, сегодняшнего. В России в начале XX в. действовали императивы объективного хода истории. В свете концепции, оставляющей возможность исторического выбора, предпосылки для революции были в России тогда более значительны, чем для реформ.
Исторический путь России, накрепко связанный с революционной борьбой против самодержавия, был основательнейше запрограммирован в нашей истории. Авторитаризм, произвол царизма многократно воспроизводил ответную волну ненависти и насилия. В России на протяжении веков сформировался образ действия и мышления, считавший насилие естественным способом движения к свободе, атрибутом общественного сознания. Российская интеллигенция в мыслях и деяниях отчетливо выразила эту характернейшую особенность отечественной истории. Это не было достоянием всего общества, будучи, однако, свойственно меньшинству (хотя и значительному) — декабристам, народникам, социалистам. Бердяев категорически заявлял: «Русская интеллигенция была такой, какой ее создала русская история, и в ее психическом складе отразились грехи нашей болезненной истории, нашей исторической власти и вечной нашей реакции [15]».
Что касается реформистской возможности социальной трансформации России, то она была хрупка, уязвима. Конечно, реформы, последовавшие в 60-е годы XIX в., имели важное значение. Представляется, однако, что в нашей литературе несколько переоценивается роль Александра II в реформировании страны «сверху», будто бы прерванном народовольческим террором, первомартовским покушением на царя. Социальная напряженность в стране, убеждение, что решать назревающие проблемы можно только силой, делали путь коренных общественных изменений с помощью революции в недрах романовской монархии более реальным. Идеи «Вех» в начале XX столетия стали неудавшейся попыткой нарушить историческую традицию в общественном сознании, повернуть его в сторону европейской модели развития. Но авторы «Вех» и их последователи остались в меньшинстве. В России было слишком много взрывных сил. Поэтому, несмотря на существовавшую до начала первой мировой войны возможность исторического выбора, Россия и встала снова на путь буржуазно-демократической революции в стране.
В порыве критики революционного прошлого России, чем полна современная публицистика [16], утрачиваются его ценности, имеющие мировое значение. Прежде всего, оно создало замечательнейшую российскую интеллигенцию, подвергшуюся в «Вехах» (и сегодня!) энергичному осуждению. Не является националистическим или мессианским утверждение, что в тот период в России сформировался особый тип интеллигенции. Российскому интеллигенту, как никому другому, была свойственна идея бескорыстного служения народу, отечеству, чувство самоотверженности и самоотречения во имя лучшего будущего.
Громадное, еще не измеренное в полной мере влияние оказала российская интеллигенция, взращенная революционно-демократической эпохой, на развитие отечественной и мировой культуры. С нею связан Золотой и Серебряный века русской литературы, расцвет музыки и живописи, рождение русского авангарда, возникновение и взлет русской философской мысли. В этом своеобразие исторических судеб страны: быть ареной острейших социальных схваток и в то же время принести миру непреходящие ценности в области культуры. А может быть, острейшие общественные противоречия в России и были первостепенной предпосылкой ее культурного взлета?
Определяя историческое место Февральской революции следует отказаться от некоторых сложившихся в нашей историографии стереотипов. Это прежде всего относится к тезису «Февраль — пролог Октября». Да, объективно так случилось: вторая революция в России проложила дорогу третьей, укрепив и вооружив пролетариат, усилив большевистскую партию. Однако указанный выше тезис объединяет разные по своим целям революции: Февральская открывала путь к демократии, Октябрьская дала старт тоталитарному режиму. Кроме того, тезис «Февраль — пролог Октября» подрывает возможность поиска исторической альтернативы, выстраивает некую непреложную закономерность, отрицает иные перспективы развития страны.
Затрудняет поиск исторической истины и тезис, что вторая российская революция была началом превращения империалистической войны в гражданскую. Во-первых, Февральская революция оказалась гражданской войной в весьма ограниченных масштабах. Такой характер события приняли, собственно, в течение двух дней, и лишь в Петрограде. На огромной периферии России революция развивалась бескровно. Мирный характер имели события в стране в первые недели после Февральской революции. Примечательно, что прибывший в апреле 1917 г. из эмиграции Ленин исключал возможность применения оружия против Временного правительства. Провозглашенный им в 1914 г. лозунг гражданской войны был снят с повестки дня внутри России. Во-вторых, утверждение, что Февральская революция (5тала началом гражданской войны, предполагает идеологизированный подход к историческому процессу. В ленинизме периода первой мировой войны идея превращения империалистической войны в гражданскую занимала центральное место, смыкаясь с теорией мировой революции. Оценка второй революции в России в контексте гражданской войны сообщает событию определенную заданность, закономерность, что противоречит вариантности естественно-исторического развития, прежде всего проявлению в нем стихийности.
Стихийность занимала весьма важное место в историческом процессе. Историческое творчество масс было главным образом выражением действия стихийных сил массового движения. С развитием капитализма, с ростом политической организации общества возросла роль субъективного фактора, увеличилась роль сознательности в процессе общественного обновления. Однако проявления стихийности по-прежнему составляли серьезную величину. Дихотомия стихийности и сознательности — непременное содержание любого переходного периода от авторитарности или тоталитарности к демократии, в том числе в России в исторической полосе трех революций. Более того, в России в начале XX в. роль стихийности неизмеримо возросла. Она во многом определила исторический выбор страны: стихийность и сознательность масс стали одним из выражений объективных и субъективных предпосылок общественного развития. Нельзя не принять во внимание, что стихийность составляет одну из особенностей русского духовного строя, что, в частности, было отмечено Бердяевым [17].
Вторая российская революция отразила сложное взаимодействие стихийных и сознательных сил революционного процесса. С одной стороны, ведущая роль рабочих сообщила ей более организованный характер по сравнению с предшествовавшими революциями в мировой истории. С другой — налицо мощные стихийные силы революции. Неслучайно Ленин считал легкость победы Февральской революции результатом простого взрыва «народного возмущения» [18]. Со стихийным массовым взрывом в феврале 1917 г. связана быстрота «восьмидневной» революции.
В нашей литературе при изучении Февральской революции фактор стихийности долгое время вовсе отвергался, революция в угоду концепции «руководящей роли партии большевиков» всячески заорганизовывалась. Такой подход преграждал путь к исследованию динамики роли пролетариата в революции, глубоких истоков революционного оборончества.
Впервые вопрос о роли стихийности в Февральской революции был поставлен в середине 60-х годов Э. Н. Бурджаловым и П. В. Волобуевым. Однако вскоре изучение этой стержневой проблемы было свернуто. Это было следствием ряда проработочных решений начала 70-х годов. Сделанные после этого в некоторых работах заключения означали шаг назад в изучении проблемы. Переход солдат на сторону революции 27 февраля рассматривался не как стихийный взрыв, а как итог революционной агитации в казармах [19]. Вторая российская революция характеризовалась как содержащая лишь «элементы» стихийности [20]. В качестве ведущей черты освободительного движения в России на буржуазно-демократическом этапе выступало «неуклонное нарастание сознательного и преодоление стихийности в массовом революционном движении» [21]. Таким образом, исследовательская мысль приближалась к признанию необходимости исключения стихийности из революционного процесса.
В действительности начало Февральской революции было мощным стихийным взрывом. Побудительной причиной массового возмущения послужила нехватка продовольствия в Петрограде. В зарубежной литературе на этой основе возникла версия о Февральской революции как голодном бунте. Но это несостоятельный вывод. Глубинные предпосылки революционного взрыва в начале 1917 г. были налицо: острый политический и экономический кризис в стране. «Продовольственный вопрос» в столице явился лишь детонатором к мощному заряду, пороховой бочке недовольства, накопленного в недрах империи.
Особенностью Февральской революции, вопреки распространенному ранее в нашей литературе представлению, было именно нарастание стихийности. Верно, что одновременно усиливалась роль сознательных начал, благодаря возраставшему участию в революции различных политических партий и групп. Но это не перечеркивает главной тенденции к стихийности. Она многократно возросла с переходом 27 февраля на сторону революции многотысячных солдатских масс. Нарастание стихийности снизило значение революционной инициативы пролетариата, и в начале марта ведущая роль петроградских рабочих оказалась в значительной мере утраченной. Стихийность стала благоприятной почвой для возникновения и расцвета революционного оборончества в первые недели после революции.
При объяснении причин образовавшегося в результате Февральской революции двоевластия в нашей литературе фигурировало канонизированное указание на недостаточную сознательность и организованность пролетариата. В развитие этого тезиса говорилось об изменениях в структуре рабочего класса, происшедших за годы первой мировой войны, об эмиграции и репрессивном подавлении левых социалистических партий, прежде всего большевиков. Подобное объяснение страдало односторонностью, не учитывало другие силы революции и, таким образом, не проникало в глубь явления.
С конца 70-х годов причины двоевластия стали выводиться из тезиса Ленина о поднявшейся в дни Февральской революции гигантской мелкобуржуазной волне, которая «захлестнула все» [22]. Но, во-первых, уязвимо само понятие «мелкобуржуазная волна»: оно абсолютизирует классовый подход к изучаемому явлению. Во-вторых, вызывают сомнение социальные границы этого понятия. Две трети российского крестьянства, составившего костяк перешедшего на сторону революции петроградского гарнизона, было беднейшим, что не дает оснований причислить его к мелкой буржуазии. Среди солдат находилось и немало рабочих. Было бы догматическим анахронизмом зачислять в мелкую буржуазию широкие слои интеллигенции, солидаризовавшейся с революцией, а также различные городские слои. Представляется, что следует применительно к Февральской революции говорить о стихийной народной волне, поднявшейся в те дни.
Первостепенной предпосылкой появления двоевластия была русская буржуазия. К подобному выводу, собственно, ведет тезис о недостаточной сознательности и организованности пролетариата в февральско-мартовские дни 1917 года. Другая сила революции — буржуазия — оказалась несравненно более подготовленной к взятию власти. Речь идет, таким образом, о переносе акцентов при анализе проблемы. Если раньше при объяснении двоевластия упор делался на неподготовленность пролетариата, то теперь акцент следует ставить на готовность его антипода, буржуазии, которая была «почти» совсем у власти еще до февраля.
Такой подход отнюдь не меняет сложившегося в литературе представления, что русская буржуазия не хотела революции. Об этом было заявлено в «Вехах», об этом многократно говорили популярные лидеры буржуазии накануне революции. Политическая платформа русской буржуазии была диаметрально противоположна радикальным взглядам левых социалистических партий на революцию в России. Однако, когда Февральская революция стала побеждать, буржуазия поспешила воспользоваться ее результатами. Этот процесс имел противоречивый, небезоговорочный характер, с пристальной оглядкой на массы. Тем не менее 27 февраля буржуазия создала «правительство» — Временный комитет Государственной думы — почти одновременно с образованием Петроградского Совета рабочих и солдатских депутатов. На периферии буржуазные общественные комитеты, как правило, возникли раньше Советов.
Таким образом, буржуазия сыграла роль хотя и «невольной», но движущей силы в ходе второй российской революции. Это и привело ее к власти. Характерно, что Ленин, идя по следам событий, с определенностью констатировал неизбежность прихода к власти буржуазии, а не пролетариата. «Предполагать, — отмечал он, — чтобы через несколько дней борьбы массы взяли власть в свои руки было бы утопией. Этого нельзя было сделать при наличии буржуазии, которая превосходно была подготовлена к принятию власти» [23].
Вторая российская революция заявила о себе новым соотношением между центром страны, столицей и периферией. Исторический опыт буржуазно-демократических революций в Западной Европе и прежде всего революции 1848 г. во Франции убеждал, что баланс сил между политическим центром революции и реакционными силами в провинции складывался в пользу последней и вел к контрреволюционному подавлению массового движения. Такая расстановка сил нашла выражение в поговорке: «В провинции большие роялисты, чем сам король». Будучи реакционной Вандеей, французская провинция вновь дала о себе знать в период Парижской коммуны, послужив одной из решающих причин ее поражения.
Историческая практика второй российской революции оказалась иной. Периферия быстро и довольно решительно поддержала революцию в Петрограде. Более того, революция на местах кое-где зашла дальше, чем в столице, о чем свидетельствует большая роль Советов. Сопротивление революции на местах в целом было слабым. Можно выделить два периода в этом процессе: первый — от получения известий о революционных событиях в Петрограде до отречения Николая II, когда имело место в общем незначительное противодействие революции, и второй — после отречения царя от престола, когда такое сопротивление почти исчезло.
В этой связи заслуживает внимания подвергавшийся ранее критике тезис о Февральской революции в провинции как «революции по телеграфу». Этот тезис хорошо выражает механизм революции на местах. Во-первых, известная телеграмма комиссара Временного комитета Государственной думы А. Бубликова о том, что Дума взяла в свои руки создание власти, а также газетные сообщения о событиях в Петрограде стали сигналом для начала революции на местах. Во-вторых, термин «революция по телеграфу» указывает на слабость сопротивления реакции на огромных просторах страны. Такая роль периферии в Февральской революции высветила зрелость, основательность происшедшего социального взрыва. Резкая грань между центром и периферией, свойственная XVIII-XIX вв., начинает здесь уступать большей целостности исторического развития в масштабе страны.
Образование двоевластия в провинции состоялось в течение одной — двух недель после 27 февраля — кульминации февральско-мартовских дней 1917 года. Некоторый разрыв во времени между событиями в центре и на периферии обусловил существенную особенность революции. Если в столице России она развивалась главным образом под лозунгом «Долой войну!», то в провинции революция происходила в условиях нараставшего революционно-оборонческого угара. «Революция — для победы в войне», — таков был подтекст и нередко прямой лозунг многих мартовских событий на местах. С этим связан парадный во многих случаях характер победы революции на периферии.
Сегодня достаточно наивно звучат догматические утверждения прежней литературы, что партия большевиков была во главе второй российской революции. Мощный стихийный взрыв 23 февраля 1917 г. застал врасплох большевиков (как и другие политические силы), хотя они и готовили революцию задолго до ее свершения. Кроме того, необходимо учитывать новую точку зрения на историю РСДРП, рассматривающую деятельность ее фракций в контексте единой социал-демократической партии, действовавшей в таком качестве по меньшей мере до Апрельской конференции 24. Такой подход ставит вопрос о функционировании в РСДРП объединенных партийных организаций накануне и в период революции, особенно на периферии. Это было закономерным явлением в истории РСДРП, в которой на определенных началах действовали различные фракции.
В связи с этим на первый план выдвигается необходимость исследования и других, кроме большевиков, фракций РСДРП (меньшевиков, межрайонцев), пристального изучения деятельности эсеровской партии. Это позволит выявить определенное звено демократического фронта левых сил накануне и в ходе революции и преодолеть догматическое представление, что только одни большевики двигали революцию вперед. Так, еще сравнительно недавно прямо утверждалось: «Только большевистская партия с первых дней после выхода из подполья призывала рабочий класс и его союзников к продолжению революционной борьбы» [25].
История возникновения и развития демократического фронта накануне и в период Февральской революции требует изучения практики левого блока, формировавшегося на основе соглашения между левыми политическими партиями в России. Это наименее исследованная страница второй российской революции, особенно в февральско-мартовские дни, когда такой блок сложился стихийно.
Оценивая место РСДРП в Февральской революции, нельзя пройти мимо замечания Л. Д. Троцкого, что из-за трудных условий нелегальной работы в годы первой мировой войны фракция большевиков испытала серьезные потери в своем влиянии на массы в первые недели после революции [26], и, естественно, в ходе самой революции. Тем не менее большевики по численности в февральско-мартовские дни в Петрограде преобладали по сравнению с другими партиями и фракциями. По прикидкам В. И. Миллера, большевиков в эти дни в столице насчитывалось 2,5 тыс., эсеров — около 500, межрайонцев – 150-400, меныневиков-интернационалистов – 120-150 [27].
Новому подходу к истории Февральской революции призвано послужить изучение сохранившихся мемуаров. Воспоминания ее участников и современников до сих пор использовались односторонне: в научном обороте явно преобладали свидетельства большевиков. Между тем воспоминания членов других левых партий представляют интерес: они помогут воссоздать многокрасочную картину революции, воспроизвести различные стороны социальной психологии ее участников. Далеко неполно использованы в нашей литературе воспоминания представителей буржуазного лагеря. В этой связи совершенно оправданна наметившаяся в последнее время тенденция издавать «февральскую» мемуаристику. Причем это — в основном литературные раритеты, сосредоточенные в очень немногих книгохранилищах страны. Характерно и стремление расширить круг источников за счет мемуаров деятелей различных политических партий [28].
Харитонов Владимир Львович — доктор исторических наук, профессор Украинской юридической академии (Харьков).
Примечания
- Бурджалов Э. Н. Вторая русская революция. Восстание в Петрограде. M. 1967; его же. Вторая русская революция. Москва. Фронт. Периферия. M. 1971.
- Иоффе Г. З. Февральская революция. Крушение царизма. — Вопросы истории КПСС, 1990, № 10-11.
- Подробнее об этом см.: Тютюкин С. В. Война, мир, революция. M. 1972, с. 131-134.
- Ильин И. А. О сопротивлении злу. — Новый мир, 1991, № 10, с. 217.
- Маркс К. и Энгельс Ф. Соч. Т. 8, с. 119.
- Ильин И. А. Ук. соч., с. 217.
- Голос Юга, Елисаветград, 8.III. 1917.
- См. 1917 год в Харькове. Сб. статей и воспоминаний. Харьков. 1927, с. 99.
- См. Сорокин И. Февральская революция в Херсоне. — Пролетарская революция, 1926, № 2, с. 102-103.
- См., напр., Покровский Г. Мирская и монархическая традиция в истории российского крестьянства. — Новый мир, 1989, № 9, с. 22.
- Соболев Г. Письма из 1917 года. — Коммунист, 1989, № 15, с. 6.
- Короленко В. Г. Земли, земли! Мысли, воспоминания, картины. — Новый мир, 1990, № 1, с. 191.
- Аврех А. Я. Крушение царизма и миф о реформистской альтернативе. -Коммунист, 1987, с. 55; его же. Царизм накануне свержения. М. 1989, с. 244; и др.
- Ленин В. И. Поли. собр. соч. Т. 17, с. 31.
- Вехи. М. 1990, с. 22.
- См., напр., у Ю. Ф. Карякина: «Я понял ложь всех революций в истории» (Неделя, 1991, № 23); А. Василевский пишет, что русские революционеры должны были «предвидеть последствия своей разрушительной работы…, о которой не менее ста лет предупреждали лучшие умы страны» (Новый мир, 1991, № 2, с. 255); и др.
- Бердяев Н. А. Русская идея. В кн.: О России и русской философской культуре. М. 1990, с. 218.
- Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31, с. 456.
- Советская историография Февральской буржуазно-демократической революции. М. 1979, с. 110-111.
- Там же, с. 296; ЧЕРМЕНСКИЙ Е. Д. О некоторых проблемах историографии второй русской революции. — Вопросы истории КПСС, 1977, № 2, с. 53.
- Проблемы гегемонии пролетариата в буржуазно-демократической революции. М. 1975, с. 303.
- Ленин В. И. Полн. собр. соч. Т. 31, с. 156.
- Там же, с. 377.
- См. Шелохаев В. В., Филиппов Р. В., Блинов Н. В., Алуф И. А. К разработке концепции дооктябрьского периода истории КПСС. — Вопросы истории КПСС, 1988, № 12.
- Непролетарские партии в России. М. 1984, с. 233.
- Троцкий Л. Д. К истории русской революции. М. 1990, с. 346-347.
- Вопросы истории КПСС, 1980, № 8, с. 138.
- Крушение царизма. Воспоминания активных участников революционного движения в Петрограде. 1907 г.- февраль 1917 г. Л. 1986; Год 1917. Россия. Петроград. М.- Л. 1987; и др.
Подготовлено специально для сайта.
Впервые в Интернет
Сканирование, обработка и OCR: Николай Гончаров