Гоголь испытал в своей жизни и восторженное поклонение от почитателей его таланта, и негодование со стороны тех же своих почитателей по поводу его учительства в духе религиозном. Но, конечно, не так велика была его радость от восторгов публики, как велика была печаль по случаю, можно сказать, всеобщих укоров и порицаний за то, что он готов был вменить себе в особенную заслугу. Резкая дисгармония между настроением писателя и настроением публики и ее литературных руководителей была для него крайне тягостной не потому, что он дорожил славой, а потому, что искренно хотел быть полезным и обманулся в своих ожиданиях. Суд современников нередко бывает несправедлив. Чему помешал, какой вред мог принести писатель своим напоминанием обществу того, что хорошо должно быть знаемо всем, так сказать, со школьной семьи, с детского возраста. Разве себе повредил тем, что сошел со своего настоящего пути и принялся за дело ему несоответственное, а потому и исполнил его довольно неумело? Но следовало подумать о том, что вероятно были важные причины, заставившие Гоголя взять на себя задачу, не имевшую, по-видимому, никакой связи с его прежним делом и призванием писателя-сатирика и поэта. Ведь и Пушкин, имевший, как известно, такое большое влияние на Гоголя, выступил как писатель, в начале так бодро, с таким светлым и, можно сказать, радостным настроением («Руслан и Людмила»), — что повторилось и с Гоголем («Вечера на хуторе близ Диканьки»), — но затем чем далее, тем больше делались заметными печальные, грустные нотки в его произведениях, и эта печаль в нем была не о себе. «Боже как грустна наша Россия», — сказал он, прослушав первые главы «Мертвых душ».
Поэтому следующие два вопроса о судьбе Гоголя, как писателя, заслуживают особенного внимания.
I. Как объяснить то, что общество, современное Гоголю, отнеслось с таким решительным неодобрением к религиозным мыслям и чувствам Гоголя, которые выражены им в известном сочинении с явным намерением указать обществу, этот именно путь, путь веры и благочестия церковного, как наилучший, к оздоровлению всеобщему и исправлению пороков, с такою яркостью выставленных самим же Гоголем?
Известно, что в то время среди наиболее образованных людей, преданных литературным и научным интересам, было всеобщее недовольство существовавшим тогда строем административного управления России и вообще официальными порядками жизни. Поэтому указание на руководственное значение веры и Церкви в делах частных и общественных всеми было понято, как примирение с тогдашнею действительностью, как признание ее непреложности и неприкосновенности. Казалось явною несообразностью, вопиющим противоречием, что писатель с таким мастерством и с такою правдою выставивший на всеобщий позор и осмеяние тогдашнюю жизнь, ее порядки и возросшие на почве этих порядков типы официальных и иных деятелей, — этот самый писатель заявляет, что все должно оставаться так, как было, что порядки безукоризненны. Следует, однако же, признать, что настоящая мысль Гоголя не была понята надлежащим образом. В последующее время, близкое к эпохе реформ, да и в самую эту эпоху, много рассуждали на следующую тему: что от чего зависит, — характер ли людей от свойства учреждений, в духе которых они принуждены жить и действовать, или наоборот — свойство учреждений от характера людей, которыми эти учреждения приводятся в действие? Одни так рассуждали: учреждения воспитывают людей. Порядки наши проникнуты духом деспотизма, недоверия к добросовестности людей, изобилуют бездушным формализмом, а потому и неудивительно, что люди оказались такими, какими изобразил их Гоголь. Дайте нам другие учреждения, которые открывали бы простор для самодеятельности, и тогда жизнь наша преобразится, выступят на сцену иные типы деятелей. Другие возражали: заводите какие угодно порядки, но только предоставьте исполнение их людям грубым, невежественным, без чести и совести, и все тогда останется по-старому; невежественные и бессовестные люди могут испортить какие угодно учреждения. Странно было бы думать, что если в какой-либо азиатской стране завести европейские порядки, то эта страна преобразится, сделается европейскою (законы святы, да исполнители супостаты — это давно сказано). Не столько перемена порядков жизни, не так преобразование учреждений нам нужны, сколько необходимо серьезное и основательное образование; истинное просвещение — вот что для нас всего важнее. Теперь для всех ясно, что это действительно важнейший, но и труднейший у нас вопрос. Но как завести настоящее, истинное образование в стране? Учреждения, порядки деловой жизни можно заимствовать, просвещения же заимствовать нельзя, оно должно быть добыто и развито собственным трудом, следовательно, должно иметь национальную основу. И вот славянофилы указывали на то, что такою национальною основою нашего просвещения должна быть вера православная, — это наше исконное и самое драгоценное достояние и наследие, завещанное нам всею нашею историей. Эту мысль глубоко воспринял в свою душу Гоголь. Мысль эта встретила в его глубокой и потому религиозно настроенной душе живой отклик. «Друг, не смущайся ничем (письмо к Жуковскому). Если бы седмерицею крат были запутаннее нынешние обстоятельства, все примирит и распутает наша Церковь. Уже каким-то неведомым чутьем, даже наши светские люди, толкающиеся среди нас, начинают слышать, что есть какое- то сокровище, от которого спасение, которое среди нас и которого невидим. Блеснет сокровище, и на всем отсветится блеск его… Мы повторяем теперь еще бессмысленно слово просвещение. Даже и не задумались над тем, откуда пришло это слово и что оно значит. Слова этого нет ни на каком языке: оно только у нас. Просветить — не значит научить, или наставить, или образовать, или даже осветить, но всего насквозь высветлить человека во всех его силах, а не в одном уме, провести всю природу его сквозь какой-то очистительный огонь. Слово это взято из нашей церкви». Сходясь со славянофилами в главном, именно усвоив их идею национального, цельного, т. е. такого образования, которое имело бы силу не то что развить в человеке умственную силу, но совершенно его преобразовать, так сказать, пересоздать в духе веры православной, Гоголь не совсем однако соглашался с ними. Славянофилы, заодно в этом случае с западниками, признавали необходимым коренное преобразование тогдашних порядков жизни, и не только в сфере государственной, но и церковной. Гоголь не мог сочувствовать этой идее коренного преобразования русской жизни. Он рассуждал так: и в государственной нашей жизни существующий строй, в главных своих основаниях, по крайней мере, образовался не без влияния Церкви, — что признавали и славянофилы. Если изменить формы жизни, то не будет ли этим нарушено коренное начало этой жизни, не будет ли этим потрясен патриархальный дух этой жизни, воспитанный христианством? Конечно, славянофилы требовали реформ в духе Древней Руси, но с наибольшею вероятностью, можно было полагать, что если реформы будут предприняты, то, конечно, по образцу европейскому, а не древнерусскому, ибо подражание европейским образцам у нас сделалось общепринятым. Для Гоголя, как человека искренне религиозного, дороже всего был патриархальный характер русской жизни. Вот почему ему казалось, что достаточно лишь усилить и распространить в жизни религиозный элемент, не изменяя установившихся форм жизни. «Мы с вами еще не так давно рассуждали о всех должностях, какие есть в нашем государстве. Рассматривая каждую в ее пределах, мы находили, что они — именно то, что им следует быть, все до единой как бы свыше созданы для нас, чтобы ответить на все потребности нашего государственного быта». Беда только в том, что никто не довольствуется своею должностью, а желал бы быть на месте другого… Но «Церковь (в другом письме), которая как бы снесена прямо с неба для русского народа, одна в силах разрешить всякие наши вопросы, она может произвести неслыханное чудо в виду всей Европы, заставив всякое сословие, звание и должность войти в свои законные пределы и, не изменив ничего в государстве, дать силу России» и т. д. У Гоголя очевидно было опасение, что если завести у нас европейские порядки, то все станут предъявлять свои права, об обязанностях еще меньше будут думать. Заслуживает внимание следующее рассуждение о патриархальном духе русской жизни Шевырева, с которым Гоголь был очень близок. «По всем свидетельствам и признакам истории, доброе и твердое семейное начало легло в основу древней русской жизни… Скоро Церковь освятила нашу древнюю семью… в христианской Руси семейная жизнь наша велась давним коренным обычаем и находилась более под ведением Церкви, нежели законов. Все предания исторические свидетельствуют о добром семейном начале, граждански развитом, которое легло в основу нашей Древней Руси.
Кроме истории собственное внутреннее чувство убеждает нас, что мы и соплеменники наши имели искони особенное призвание к развитию мирного и кроткого семейного быта, преимущественно пред другими народами… Даже и в кругу высшем, несмотря на все изменения, потерпенные нами от иноземных влияний, инстинкт семейный в нас еще сохранился и держится крепко, как залог развития нашего в будущем. Ни в какой иной просвещенной стране святыня родства так не уважается, как в нашем Отечестве. Если семья была устроена самим Богом как сосуд, да произрастает в ней человечество, если, — в чем убеждает история, — чем чище понятие о человечестве развивалось в народах, тем выше восходило устроение семьи, то нельзя не заключить, что особенное призвание племен Славянских к мирному семейному быту, видное и во времена языческие, а еще более во времена христианские, может служить верным залогом их важного будущего назначения в истории человечества»[1]. Вспомним, с какою душевною теплотою, с какою любовью изображена Гоголем домашняя жизнь старичков — Афанасия Ивановича и Пульхерии Ивановны.
Глумились над тем, что Гоголь советовал помещику собственноручно побить провинившегося крестьянина. Гоголь, правда, не владел искусством ясно и точно излагать отвлеченным языком свои мысли. Как художник, он давал образы, символы, вместо понятий вполне определенных; а образы и символы можно понимать и так, и иначе, можно перетолковывать: следует в таком случае вникать в общее направление мысли, больше иметь в виду намерение, чем исполнение. Означенным советом Гоголь хотел выразить ту мысль, что помещик должен относиться к своим крестьянам, как отец к своим детям, что отношение его к ним должно быть личное и непосредственное, чтобы в отношениях помещика к своим крестьянам не было посредников, ставящих свою волю на место воли помещика.
II. Можно ли признать, что религиозность Гоголя загубила его талант, сделала его неспособным к продолжению его литературной деятельности?
И это мнение крайне ошибочно. Дело в том, что Гоголь сначала очень легко смотрел на свою авторскую деятельность, а потом понял серьезное значение ее для жизни. Но для него было больно, что, по свойству своего таланта, он мог только осмеивать. Ведь он любил свое Отечество, и эта-то любовь, пламенная и глубокая, побуждала его напрягать все силы, дабы выставить утешительную сторону нашей жизни, дать образы положительные. Известно, с каким восторгом он писал о художнике Иванове, как много он ждал от него. Он готов был признать все неутешительные типы, выведенные им в своих сочинениях, такими созданиями своего воображения, в которых он воплотил, будто бы единственно, свои собственные недостатки. У него была потребность, во что бы то ни стало, добыть более светлый взгляд на русскую жизнь и русских людей. К тому же и само общество требовало и надеялось от Гоголя, как писателя, гораздо больше, чем сколько он мог дать по своим силам. Вообще должно заметить, что, по отсутствию у нас основательного и серьезного школьного образования, литература получила большее значение, чем какое ей принадлежит по существу. На писателей у нас смотрят как на просветителей и руководителей общества, которое от них ждет и нередко требует указаний и наставлений по всем вопросам жизни. И нужно сознаться, что такое отношение общества к писателям не может иногда не оказывать на них вредного действия, побуждая их расширять свою деятельность несоразмерно с теми средствами, которыми они в состоянии располагать. Белинский выразился по поводу писем Гоголя: «Не проповеди нужны России; довольно она их слушала». На самом же деле, общество наше проповедями одними и довольствуется. Только теперь оно больше расположено слушать светских проповедников, а не духовных. Изучать науки в школе систематически трудно и скучно; другое дело послушать в легком, сокращенном изложении, в форме общедоступной, к чему пришла теперь наука, каково ее последнее слово, как рассуждают и что думают на Западе люди, получившие наибольшую известность.
Примечания
- Об отношении семейного воспитания к государственному, Москвитянин, 1842, ч. IV, № 7.