Тихомиров А. А. — Святой долг науки

Я есмь путь и истина и жизнь.

(Ин. 14, 6)

 

Кто отречется от Меня пред людьми,

отрекусь от того и Я пред Отцем

 Моим Небесным.

(Mф. 10, 33)

 

Мы переживаем такое время, когда наш ум и сердце прикованы к войне народов, возросших в свете христианской культуры. Может ли быть какое-нибудь сомнение в том, каков смысл этой культуры, какова ее основная цель? Цель эта — борьба с греховной стороной человеческой природы. Истинно культурное, т. е. христиански культурное государство, должно стремиться исполнить, насколько это возможно для человеческих сил, завет Христа: «Возлюби Господа Бога твоего всем сердцем твоим и всею душою твоею и всею крепостью твоею и всем разумением твоим, и ближняго твоего, как самого себя» (Лк. 10, 27). Отсюда прямая задача христиански культурного государства — бороться и внутри, и вне государства против всего того, что препятствует исполнению этого завета бороться с преступлением, противиться злу.

Австрия, как государство, совершила преступление: обманным образом объявила Сербию виновницей политического убийства австрийского наследника престола, чтобы тем создать предлог для объявления войны.

Верная задачам христианской культуры Россия тотчас же встала на защиту Сербии, как государства, одновременно, и преступно обвиненного, и слишком слабого для того, чтобы одними своими силами защитить правоту своего дела. Германия задумала помешать России исполнить ее христианский долг и, когда Россия этому воспротивилась, объявила ей войну.

И вот перед нами великое событие мировой истории: Россия в союзе с Францией и Англией, ставшая на защиту попранного права, ведет войну с Германией и Австрией, которые обе не скрывают в действительности уже давно, что для них справедливость — ничто, т. е. что они уже не считают завет Христа идеалом государственной жизни. Посягая на христианскую культуру, а следовательно, и на самую веру во Христа, враги наши неизбежно становятся служителями дьявола. Вот почему для нас и не должны быть удивительными та злоба и, самая низкая ложь, которые проявлены с самого начала войны нашими врагами — от германского повелителя и до немецкой черни. Перед нами обезумевшие, падшие люди: мня себя «высшими» людьми, они являются прямо «сверхнегодяями», достойными за совершенные уже ими деяния самых строгих наказаний, установленных уголовными законами. Как некогда евреи, распявшие Христа, пришедшего спасти человечество от греха, не удовлетворились только преданием его смерти, но и тешились еще надруганием и издевательством над Ним, стоявшим перед ними в Своей человеческой беспомощности, так и враги наши в настоящей войне ищут всякого случая, чтобы адски надругаться над беспомощными жертвами войны, начиная от раненых и кончая грудными детьми. Повторяю, во всем этом нет ничего удивительного. Перед нами здесь нет ничего нового и невиданного. Ясно, что мы имеем перед собою все то же отображение первородного грехопадения человека — отпадение от Бога по соблазну дьявола.

Как ни печальна открывшаяся перед нами картина, она в высшей степени для нас поучительна. Ведь дьявольский соблазн греха ждет нас на всех поприщах, и, лишь только мы начнем ему поддаваться, нам с каждым шагом будет труднее и труднее устоять от дальнейшего падения.

Служителям науки об этом нужно помнить прежде всего. Злодейства, проявленные нашим врагом, уже ясно показали, что ожидает государство, посягнувшее идти против требований христианской культуры. А кто может сомневаться в том, что ныне и наука уже не безучастна в таком посягательстве, и, несомненно, Германии в этом деле принадлежит первое место. К великому огорчению, нужно отметить, что в науке не только часто проявляется безразличное отношение к вопросу о том, стоит или нет тот или другой вывод в согласии с христианским миро­воззрением, но даже проявляется и стремление подорвать веру в истинность основ христианского учения. Мало того, в наше время уже объявлена и война науки с христиан­ством [1].

Но возвратимся к той дикой злобе, которую проявили с первых же шагов нынешней войны немцы по отно­шению тех народов, которых сами же вызвали на бой. Очевидно, это злоба бессилия. Немцы тотчас же почувствовали, что в прах должны рассеяться мечты об их высшем положении и о ничтожестве вызванных ими на борьбу народов. Где же, однако, источник этих мечтаний и почему так охотно стали исполнять немцы приказ свое­го полного ничтожных побуждений повелителя «не щадить ничего»? Увы! Германия уже давно впала в богоборство. Вильгельм и его войска томятся той же, жаждой, которой томился и Ницше.

«Я жажду, — говорил уже десятки лет тому назад этот безумец, — создать новый порядок: союз высших людей, у которых могли бы находить поучение угнетенные дух и совесть, которые подобно мне не только умели бы жить вне политических и религиозных вероучений, но и умели бы побеждать требования морали».

Так говорил в зрелом возрасте Ницше, с юных лет преданный идеалу: «Человечество должно иметь своей первой заботой — взрастить великих людей» [2]. По свидетельству боготворившей своего обезумевшего в его антихристианстве брата сестры Ницше, он смотрел «со справедливой гордостью на германский офицерский корпус и на германский чиновничий мир» и, прибавим от себя, очевидно, полагал в своем обольщении, что именно Германия даст миру тот союз высших людей, преклониться пред авторитетом которых должны были бы почитать за благо менее одаренные народы. Немецкое самообольщение (способностью сверхнегодяйства!) сквозит у Ницше повсюду. Ведь говорит же он открыто, что германские ученые, врачи, учителя, обладающие, по его мнению, беспримерными достоинствами, характеризуются, между прочим, тем качеством, что «не прикидывают на весах мелочной лавки, что дозволено и что не дозволено».

Мы видим теперь воочию всю мерзость тевтонского самообольщения. Где же его истинный источник? Повторяем, для христианина дело вполне ясно: пред нами отображение первородного греха. Ницше и его последователи (каковых, очевидно, в Германии множество — от мала до велика) одновременно и преступают веление слова Божия (для них нет различия между дозволенным и недозволенным) и, преступив его, сами себя обоготворяют.

Естественным следствием этого у Ницше было то, что он не только не скрывал своего антихристианства (как и монисты с Геккелем во глав), но и шел прямо на поругание его. С этой целью написана его книга «Антихрист, опыт критики христианства». Как легко себе представить, никакой критики в этой книге нет, она наполнена лишь указаниями на то, какую помеху представляет христианство идее «сверхчеловека», в смысле ницшеанства, т. е. идеи полной разнузданности того, кто жаждет власти сильного над окружающими, иначе говоря (не лишним считаем повторить) — идеи сверхнегодяйства.

«Что вреднее всякого порока? — спрашивает богоборствующий Ницше и, полный тупой злобы против Христа отвечает: — Сострадание к обездоленным и слабым — христианство».

«Сострадание — потеря силы!» — восклицает в другом месте богохульствующий писатель и тем как бы вперед поощряет все те преступления, которые уже несмываемым позором покрыли германские войска с самого начала настоящей войны.

Неудивительно, конечно, что сознание этой помехи к осуществлению провозглашаемого Ницше служения греху приводит безумца к тевтонской ярости против Христа и Его Церкви. В удовлетворение этой бессильной злобы последний (62) параграф своей книги Ницше наполняет уже прямым ругательством и доходит при этом до явного бессмыслия: служителей идеала святости называет кровопийцами и т. п.

В порыве своей безумной злобы Ницше восклицает: «Я осуждаю христианство, я предъявляю Церкви обвинение страшнее всякого обвинения, когда-либо исходившего из уст… я признаю христианство проклятием… несмываемым позором человечества».

Среди этого бессмысленного ругательства мы находим у Ницше и обвинение христианства в том, что оно, проповедуя неземное, приводит к отрицанию всякой естественности. Жалкий безумец! Если бы он дожил до наших дней, то удостоверился бы, как естественно чувство негодования к тому трусливому предательству, дьявольской злобе и издевательству, которые проявлены германскими войсками и которые только и возможны для человека с отупевшей от безверия совестью.

Уже и сказанного выше достаточно, чтобы видеть, что ницшеанство есть не что иное как поход против христианства. Нередко приходится слышать голоса, что Ницше со своим учением — исключительное, уродливое явление и т. п. Однако же, один факт широкого распространения его писаний должен был бы заставить нас задуматься и поискать причины успеха этих писаний.

В параграфе 14 его «Антихриста» читаем: «Мы переучились. Мы во всех отношениях стали скромней. Мы уже не признаем «духовного» и «божественного» происхождения человека, мы определили ему место среди животных. Для нас человек только наиболее сильное животное: человек наиболее хитрое животное; вот каково происхождение его духовной природы».

Не может быть сомнения в том, что Ницше, писавший это в период наибольшего расцвета дарвинизма в Германии, был уверен, что он опирается в своем суждении о человеке на строго установленные научные данные. Быть может, он прямо был вдохновлен этим эволюционным учением, согласно которому мир живых существ во всем его разнообразии, со всеми своими степенями совершенства,  с человеком во главе, не был создан, а развился сам собою (ведь Дарвин говорил, что Творцом был создан только первый зачаток жизни) и что главным побудителем (фактором) этого развития была борьба за существование, в которой, по словам того же Дарвина, «сильный, здоровый и счастливый одолевает и размножается» [3].

Эта несомненность родственной связи безумной проповеди Ницше с модной для его времени научной теорией, силившейся отстаивать животное происхождение человека, конечно, должна была бы служить хорошим предупреждением для научных деятелей, обращающих (быть может иногда и не вполне сознательно) науку в орудие борьбы с христианством и должна была бы пролить яркий свет на то положение, которое они создают себе этим в мировой истории.

Нравственное падение Германии у нас перед глазами. Возможно ли, однако, допустить, чтобы падение это произошло в какие-нибудь 3—4 десятка лет или чтобы германский народ уже по своей природе был неспособен к восприятию идеалов христианской культуры. Конечно, нет. Своим падением Германия именно обязана давно уже начавшему в ней возрастать антихристианству, и, несомненно, что и всякий другой народ, который захочет пойти по этому пути, придет к подобному же падению. Германия, возмечтавшая завоевать себе земное благополучие путем отказа от христианской морали, вздумавшая стать выше учения Христа, пошла по тому же пути, по которому почти уже двадцать веков идет еврейство, отвергшее Христа, жаждущее разрушения Его Церкви и подчинения себе всех народов мира. Германия не захотела образумиться этим примером и пошла по пути неизбежного падения всякого врага Христа.

Трагедия настоящей войны еще раз напоминает нам о тщете земного благополучия, приобретаемого путем отказа от требований христианского долга. Не бороться с христианством, а охранять христианское настроение души от всякого греховного соблазна — вот что должны все мы считать нашим первым долгом, и совершенствоваться в исполнении этого долга — вот что должны мы были бы считать истинным прогрессом. В частности, как много могла бы здесь сделать наука! Великое горе для человечества именно составляет то, что значительное число деятелей науки так не думают. Еще хуже то, что в наше время нет недостатка в ученых, которые обращаются к массам уже прямо с проповедью антихристианства.

Хорошо известна в этом отношении деятельность ярого дарвиниста Германии профессора Геккеля. Он ведет открытую борьбу с христианством в своих творениях, назначенных для толпы, и в своем озлоблении к нему тоже не знает никакой меры. Правда, некоторые из германских ученых весьма нелестно отзываются об этой деятельности Геккеля. Философ Паульсен говорит, что «Мировые загадки» Геккеля — позор для германской ученой литературы. Палеонтолог Бранка ставит Геккелю в вину, что он угодничает перед самыми низкими инстинктами толпы. Однако же порицатели Геккеля, и в том числе Бранка, во многом разделяют антихристианские воззрения иенского профессора зоологии. Приходится при этом отметить, что нет недостатка в ученых с именем, которые даже готовы радоваться монистической проповеди Геккеля. Таковы в действительности все правоверные дарвинисты [4], каков, например, один из наших соотечественников, проф. Тимирязев, восхваляющий Геккеля за то, что он остался верен «идеалам своей молодости» (т. е. остался в действительности верен невежественному материализму 60-х годов прошлого столетия, с чем так хорошо, заметим, гармонировал и дарвинизм). Нисколько неудивительно, конечно, что и другой наш соотечественник, Мечников, объявивший человека «выродком обезьяны», с удовольствием подчеркивает в своем «Сорок лет искания рационального мировоззрения, что «Мировые загадки» успели уже разойтись в миллионах экземпляров [5].

Посмотрим же поближе, что может радовать наших соотечественных дарвинистов в пропаганде Геккеля, могущей, по их словам, утешать германского рабочего.

Вот что мы читаем, между прочим, на стр. 359 «Мировых загадок» [6], где Геккель призывает науку к борьбе с христианством и государственной властью:

«Мы должны ясно подчеркнуть, что здесь идет речь о необходимой защите науки и разума против ярого нападения христианской церкви и его сильного воинства, а вовсе не о неосновательном будто бы нападении первых на последние… Естествоиспытатели и другие ученые часто высказывают тот взгляд, что католическое суеверие [7] не хуже других форм сверхъестественной веры и что все эти ложные формы веры являются в одинаковой степени врагами разума и науки… В согласии с этим стоят и усилия многих светских властей прийти в возможно лучшие отношения с духовным воинством — своим естественным врагом, под иго которого они таким образом сами отдаются; общая цель, преподносящаяся при этом обоим союзникам, — подавление свободы мысли и научных изысканий, дабы этим путем обеспечить себе неограниченное господство».

Говоря так, Геккель вступает в союз как с проповедником «сверхнегодяйства» Ницше, так и социал-демократами, провозгласившими, что «борьба с христианской церковью, которая является господствующей организацией в руках государственной власти, тоже стало делом партии, так как тот, кто борется с верховной властью, должен стараться побороть и то, в чем ее сила, в данном случае — церковь».

Вот, следовательно, в союзе с кем проповедует массам германский дарвинист. Наш отечественный правоверный дарвинист увлечен еще дальше. «Вселенский клерикализм, — говорит профессор Тимирязев, — повсюду вооружается в надежде вернуть себе утраченную власть, и, конечно, главным препятствием на его пути является наука» [8]. Почтенный автор, как сейчас сказано, увлечен еще дальше: он уже берет под свою защиту анархизм и говорит прямо его языком (анархисты, как известно, называют свои убийства «казнью», а казнь по приговору государственного суда — «убийством»). «Неужели, — восклицает проф. Тимирязев, — у людей так коротка память, что они забыли совершенное на глазах всего мира злодейское убийство Фереры. А что творится в Бельгии?» Да, мы знаем, как нужно нам ответить на этот вопрос, поставленный автором по поводу слухов о какой-то недозволенной выходке в цирке. Ответ этот будет таков: в Бельгии преданное Христу население и духовные лица подвергаются позору и мучениям вплоть до убийства варварами, возросшими в мировоззрении проповедника сверхнегодяйства Ницше, сходившегося в своем взгляде на христианство с Геккелем и его последователями, поставившими своей задачей прививать под покровом ученого авторитета невежественным массам антихристианство.

Будем, однако, справедливы. Эта категория ученых (Геккель и его ученые союзники) не всегда сознательно злонамеренны в своей антихристианской проповеди. Большинство из них, будучи то более, то менее даровитыми специалистами, сплошь и рядом невежественны не только в философии, но и в других науках, помимо своей специальности.

Знакомясь с их неотразимыми, по их словам, доводами в пользу того, будто «современная наука ниспровергла христианство», прямо поражаешься наивной ненаучностью их суждения.

Видимо со взглядом, мысленно устремленным на толпу, готовую трепетать, хотя бы и перед пошлым, но бойким словом, Геккель, говоря в своих «Мировых загадках» о пантеизме, восклицает: «Бог и мир — одно и тоже. Понятие о Бог совпадает с понятием о природе или субстанции, — и затем добавляет, — только этот последний взгляд совместим с тем высшим законом природы, открытие которого является одним из величайших триумфов 19 столетия, с законом субстанции. Вот почему пантеизм необходимым образом является мировоззрением нашего современного естествознания».

Под «законом субстанции» здесь подразумевается Геккелем так наз<ываемый> закон сохранения материи и энергии, или постоянства мирового запаса материи и энергии. Провозглашая этот воображаемый триумф материалистического воззрения на природу над христианским мировоззрением, Геккель, в сущности, остается верен невежеству материалистов 60-х годов прошлого столетия. Вопреки успехам физики в последние годы 19 столетия и в текущем столетии Геккель, или по собственному невежеству, или, в противном случае, рассчитывая на невежество читателя, продолжает и в наши дни проповедовать о некрушимости материи. Проповеднику материализма это нужно, конечно, чтобы создать своего рода мираж, убедить толпу, будто бы наука бесповоротно доказала, что то, что представляется нам веществом (материей), не создано Богом и не может иметь своего конца. Однако же, как известно, повторяю, физика, вооруженная опытом современной научной техники, смотрит на дело иначе и имеет полное правое уличить Геккеля или в невежестве, или во лжи. Вот что говорит поэтому один из авторитетнейших современных физиков: «Говорить, как это делает профессор Геккель, что современный физик так привык к идее сохранения материи, что является неспособным понимать противное — просто ложь» [9].

Уже сказанного достаточно, чтобы видеть, что то, что Геккель называет триумфом науки 19 столетия, оказывается на самом деле неверным утверждением. Некрушимость, будто бы, материи есть не что иное, в действительности, как «научное суеверие». Таковым является, конечно, и материалистическое мировоззрение во всей его совокупности.

Позволю себе здесь привести сказанное мною в другом месте по поводу так недавно еще «научно» утверждавшейся некрушимости, будто бы, материи и энергии: «Можем ли мы считать научно доказанным вечность материи и энергии, или можно ли, если бы мы того захотели, хоть по крайней мере, верить в эту вечность материи и энергии? Скажем вперед, коротко: нет; современная химия и физика не имеют уже к тому основания.

В подтверждение сказанного приведем слова одного известного французского ученого, посвятившего в последнее время много труда и времени для постановки опытов, доказывающих крушимость материи и энергии, ученого, к сожалению, не сохранившего полноты истинной веры, но в то же время своими исследованиями принесшего большую пользу тем, что содействовал опровержению антихристианского, как указано выше, учения о некрушимости, будто бы, материи и энергии (учения, уже приведшего было к признанию безусловной, будто бы, верности так называемого закона вечности материи и энергии). Ученый, о котором мы здесь говорим, — Г. Лебон. Вот, между прочим, что он говорит в своей хорошо известной книге «Развитие сил»: «Энергия не несокрушима; она растрачивается непрестанно и идет к исчезновению, как и материя, которая представляет собою один из видов энергии» (стр. 101 франц, изд.). В другом месте той же книги читаем: «Тела природы построены из соединения атомов, из которых каждый состоит из совокупности частичек, находящихся во вращении, являющих собою, вероятно, вихри мирового эфира» (стр. 80, там же). Далее тот же автор присовокупляет, что эти вихри могут порождать те формы энергии, которые мы называем светом, электричеством и т. д. Эти атомы тел природы, порождая световые, тепловые и др. колебания, мало по малу развеществляются (перестают быть веществом), постепенно превращаясь в энергию, а порождаемая этим путем энергия понемногу растрачивается и исчезает в мировом эфире, как исчезает в океане успокоившееся волнение» [10].

Итак, ныне вместо того, чтобы говорить, что материя и энергия некрушимы (что запас их в природе постоянен), мы должны уже говорить, что материя может исчезнуть, перейдя в энергию, а энергия может обесцениться, т. е. бесследно исчезнуть в мировом эфир. Что же касается последнего, то здесь полезно вспомнить замечание одного из современных физиков (Л. Пуанкаре): «Физик еще не может ответить на вопрос, который ему часто ставит философия — существует ли мировой эфир в действительности» [11].

Из указанного ясно, какую цену должны мы придать научным будто бы доказательствам Геккеля о необходимости отказаться от веры в Творца, создавшего мир из ничего, и последовать учению еврея Спинозы о вечной (мыслящей и протяженной) субстанции. Замысел Геккеля ясен: прикрываясь авторитетом учености, склонить невежественные массы к материалистическому мировоззрению. При этом иенский профессор полагает, что для достижения этой цели все средства хороши; вот почему он и не стесняется выдавать недоказанное вовсе за доказанное безусловно и, таким образом, ясно обнаруживает ту «добродетель», которую Ницще приписывает своим ученым соотечественникам — не справляться с совестью, что дозволено и чего не дозволено.

Что при этом у Геккеля постоянно обнаруживается и собственное невежество — в этом нет ничего удивительного. Нужно помнить, что атеизм (в христианском смысле этого слова) всегда труслив, и атеист боится углубляться в вопросы, которые могли бы поколебать его веру в спасительность для него безверия. Вот почему атеист охотно пребывает в невежестве там, где у него могло бы достать сил и способностей приобрести необходимое для правильного решения этих вопросов знание.

Что же удивительного, что Геккель доходит до самого нелепого смешения понятий, касаясь «вопросов, стоящих на границе непознаваемого». Вопросы эти, как справедливо говорит Таннери [12]: «Наука только ставит, не будучи уверенной в возможности когда-либо их решить». К числу таких вопросов принадлежит, бесспорно, и вопрос о том, что такое сознание.

Для невежественного в философии и в то же время не стесняющегося в деле злоупотребления своим профессорским авторитетом пред недостаточно осведомленным читателем Геккеля здесь нет сомнений. И вот, в то время, как один из наиболее выдающихся физиологов, недавно умерший Э. Дюбуа Реймон ответил прямо, что физиология, как опытная наука бессильна решить вопрос о том, что такое сознание, Геккель сам, не будучи физиологом, не стесняясь заявляет: «Сознание, ни более, ни менее, чем всякая другая душевная деятельность, есть явление материальной природы и, как таковое, наравне с другими естественными явлениями, подлежит закону субстанции» [13].

Это утверждение (напрасно ожидал бы читатель от Геккеля здесь каких-либо доказательств) вытекает из его взгляда на душевную деятельность. Взгляд же этот формулируется автором «Мировых Загадок» (гл. VI) так: «По моему убѣждению, то, что называется душой, есть, в действительности, явление материальной природы; поэтому я считаю психологию отраслью естествознания, а, именно, физиологии».

Как видим, вся сила доказательств в данном случае сводится лишь к тому, что сам Геккель уверен в правоте своего убеждения. Какое же может быть, однако, сомнение в том, что убеждение это ошибочно! Не нужно даже быть ученым естествоиспытателем, чтобы понять, что такие науки сами по себе, как анатомия, или учение о строении тела живых существ вообще, гистология, или учение о микроскопическом строении частей этого тела, эмбриология, или учение о развитии живых существ, и, наконец, физиология, или учение об отправлениях тела живых существ, могут нам разъяснить только самый порядок смены жизненных явлений, не более. Не трудно понять также, что с ходом дальнейшего развития этих наук мы получим возможность проникнуть глубже в частности этого порядка, но все же не можем иметь никакой надежды постигнуть с помощью этих наук когда-либо самую сущность жизни и то, что мы понимаем в ней под именем сознания. Совершенно иначе, повторяем, смотрит на это Геккель (и его последователи-монисты). Вот что мы читаем в указанном месте его книжки: «Об этих необходимых основах (данных по анатомии, гистологии, эмбриологии и физиологии) большинство так называемых психологов или не имеют вовсе никаких сведений, или имеют их очень мало… Тем и объясняется, что большая часть громадной литературы по психологии представляет собою ныне не имеющую никакой цены макулатуру».

Нет сомнения, что это речь невежественного материализма, не более. Клеймя большинство психологов, как авторов никуда негодного, будто бы, печатного хлама, Геккель здесь же (стр. 259) пускается в суждение о том, что «уже атомам присущи в простейшей форме ощущение и воля, или правильнее говоря, чувствование и стремление». Здесь мнящий себя высокообразованным иенский профессор, очевидно, говорить об атомах, как о малейших материальных величинах: он не удосужился еще ознакомиться с учением современной физики об атомах, как совокупности электронов и т. д. Он и здесь, очевидно, «остался верен идеалам своей юности» (60-х годов прошлого столетия).

Геккель и Ницше — вот характерные «гении» Германии нашего времени, поставившие своей задачей проповедь антихристианства. Неудивительно, повторяем, что они нашли много читателей в невежественных массах своего отечества, настроение которых так ярко сказалось в поведении войск враждующих с нами народов. Падение Германии, как нации, стоит теперь перед глазами всего мира, который она удивила своей беспредельной ложью, предательством и прямо бессмысленной злобой. Очевидно, антихристианство сделало здесь свое дело.

Не поучителен ли этот пример и для других народов? Наступила, и наступила, к сожалению, уже давно пора и другим народам, а в том числе и нам, русским осмотреться в этом деле. Яд антихристианства проникает понемногу во все сферы и в данное время едва ли не всего более отравляет ученый мир и тем, конечно, готовит величайшую опасность — убеждение невежественных масс, что наука и христианство — два враждующих между собою борца.

Как бы это ни показалось печально, но приходится признать, что за последние десятилетия европейская наука в лице многих своих представителей стала проявлять равнодушие к истине — во имя и на пользу антихристианства. Только этим, конечно, и можно объяснить успех теорий, даже грубо ошибочных, если не сказать прямо лживых, но идущих на пользу антихристианства. К сожалению, в этом виновна не только германская наука.

Кто в самом деле не знает, какой, можно прямо сказать, почтительной научной славой пользовался дарвинизм многие десятки лет, а между тем учение это, с одной стороны, по полной своей необоснованности, не заслуживало бы даже названия научной теории, и, с другой, хотя и не всегда явно, но все-таки несомненно, пытается поколебать основы христианского мировоззрения. Уже в целом ряде изданий [14] касался я этого вопроса, и это избавляет меня от необходимости возвращаться здесь к подробному критическому разбору отдельных положений названного учения. Считаю, однако, полезным напомнить читателю хоть несколько примеров явной непоследовательности учения Дарвина и явной лжи [15], к которой он должен был прибегать, чтобы сохранить хоть кажущуюся обоснованность своей «теории». Попутно буду указывать и на ее антихристианство.

Как известно, Дарвин назвал сочинение, в котором изложил основы своего учение впоследствии получившего название дарвинизма, «Происхождение видов путем естественного отбора, или сохранения видоизменений, счастливо одаренных в борьбе за жизнь».

Это длинное название представляет собою основное положение дарвинизма. В противоположность христианскому мировоззрению, по которому все создано и все совершается по Промыслу Божию, дарвинизм утверждает, что Творец вдохнул жизнь с ее разнообразными свойствами только в немногие формы, а, может быть, — даже всего в одну, а что затем «из этого простого зачатка развивались и развились в высшей степени прекрасные и удивительные формы».

Казалось бы, что мыслитель, говорящий, что Творец вдохнул в мир «жизнь со всеми ее разнообразными свойствами», должен был бы утверждать, что, если мир живых существ развивался шаг за шагом и что постепенно из форм низшей организации развивались формы высшей организации [16], как это думал Дарвин, то все это совершилось, именно, по предопределению Творца (способность изменчивости и эволюции, из нее вытекающей, как следствие, казалось бы именно и входят в состав понятия «жизнь со всеми ее разнообразными свойствами»), предустановившего и самый путь эволюции мира живых существ. Однако же верный своему антихристианскому мировоззрению Дарвин утверждал совсем иное: он отрицал в эволюции живых форм всякое предустановление, отстаивал, именно случайность этой эволюции.

Как известно, путь этой случайной эволюции по воззрению Дарвина был таков: все живые существа будто бы обладают способностью бесконечной изменчивости своих признаков (за эту «бесконечную» изменчивость Дарвин принял уклонения от средней величины в признаках; была ли это просто грубая ошибка суждения — решить трудно); те изменения, которые были полезны в борьбе за жизнь между живыми существами, давали им победу, т. е. содействовали наибольшему размножению обладателей этими изменениями; таким путем происходил постепенно отбор наиболее совершенно приспособленных к жизни форм. Это и было названо Дарвином «естественным отбором», который будто и привел мир живых существ ко всему его разнообразию и великолепию. Таким образом, эволюция живых форм совершилась путем естественного отбора.

Несомненно, что такой взгляд на эволюцию представляется, по существу, нелепым. Не говоря уже о том, что никто не видит живых существ, недостаточно приспособленных к жизни (кроме случайных уродств), нельзя себе представить, почему большее приспособление к данным условиям жизни могло привести к повышению организации [17].

Таким образом, в основе учения Дарвина лежит не только биологически ошибочное, но даже с философской точки зрения неприемлемое предположение. А между тем, по собственному свидетельству основателя дарвинизма, все его сочинение «Origin of species» («Происхождение видов» и, прибавим от себя, все его дальнейшие сочинения) было ничем, как «длинным подбором доказательств» [18] этого предположения, т. е. предположения прямо неприемлемого.

Нечего и говорить, конечно, что, отстаивая свое логически неприемлемое предположение, Дарвин воевал с христианским мировоззрением, по которому Творец не только Создатель, но и Устроитель мира.

В действительности у Дарвина не было (да, как сказано, и не могло быть!) никаких доказательств в пользу предположения о происхождении форм высшей организации из форм низшей организации и, в частности, — к чему и стремилась в конце концов вся «теория» — о происхождении человека от животного. Едва ли можно допустить мысль, что основатель дарвинизма этого не сознавал. Если бы этого не было, мы не могли бы себе ничем объяснить самые грубые противоречия, в которые он постоянно впадал, и ту прямую ложь, которой он не гнушался в своих сочинениях, предназначенных не так для ученых-специалистов, как для широких кругов читателей.

Всякий, кто хотя бы поверхностно знаком с учением Дарвина, не может не знать, что вся его трудовая энергия была направлена к тому, чтобы внедрить в умы этих широких кругов тот взгляд, повторяем, что живой мир разнообразием своих форм и их высокой организацией обязан не Промыслу Божию, а механически действовавшему в результате борьбы за жизнь естественному отбору.

Однако же в конце введения в свое основное сочинение «Происхождение видов», тот же Дарвин делает оговорку, которая, в сущности, ниспровергает самое основание его учения, ибо говорит: «Естественный отбор был, если не единственным, то самым важным фактором эволюции». Как ни губительна для всего учения такая, как бы вскользь сделанная оговорка, Дарвин шел и еще далее. На стр. 67 анг. изд. 1897 г. своей книги он указывает: «Мало может быть сомнения в том, что стремление, принятое в одном и том же направлении, часто было столь сильно, что все особи одного и того же вида изменялись одинаково без какого бы то ни было отбора».

Основатель дарвинизма закрывал глаза на то, что эволюция путем механически действующего фактора и эволюция в результате неведомого происхождения стремления (изменений в одном и том же направлении) несовместимы) [19].

Не имея под руками никаких фактических данных, которые давали бы ему право утверждать, что виды живых существ произошли путем естественного отбора, Дарвин пытался доказать верность своего взгляда — основательность своего предположения уподоблением происхождения диких видов выведению человеком в своем хозяйстве пород домашних животных и сортов разводимых растений.

Посмотрим, как же смотрел на это дело Дарвин. Он утверждал, что человек пользуется безграничной будто бы изменчивостью разводимых им животных и растений и, отбирая производителей с такими изменениями, которые ему нужны (доставляют ему пользу или удовольствие), создает постепенно новые породы и сорта. При этом основатель дарвинизма видимо желал внушить читателю, что каждая порода и каждый сорт имели длинную историю своего возникновения (длительную эволюцию) и, именно, такую, при которой человек, говоря подлинными словами Дарвина, «отбирая изменения, накопляет их в желательном направлении».

Должно сейчас же указать, что Дарвин утверждал здесь то, чего в действительности не видал и не мог видеть. В самом деле, вот что говорил современный ему известнейший бельгийский садовод ван Монс в своем сочинении (1835 г.) «Arbres fruitiers ou Ponomie belge»: он утверждал, что в действительности не вывел ни одного сорта, и настаивал, что сорта создаются самой природой и только ею самой (La nature seule crée). Знаменитый садовод утверждал, что все сорта, им разводившиеся и пущенные в торговлю, он нашел уже произраставшими в диком состоянии (и почти исключительно в Арденнах). Там же ван Монс утверждает, что в садах плоды становятся крупней, более мясистыми и сочными, но что различие в форме, цвете, вкусе и других важных (характерных) качествах даются вовсе не культурой. Особенно интересно отметить здесь замечание ван Монса, что, для того, чтобы пустить в торговлю (т. е. вывести) новый сорт, вовсе не нужно начинать с семян уже культивированных сортов, гораздо лучше остановить свой выбор в данном случае хоть на плохом, но обладающем новыми особенностями, плоде; отмечает при этом также, что часто достаточно двух-трех поколений, чтобы получить безукоризненный по отношению величины и сочности плод нового сорта, которого самой природой данные особенности не претерпевают от культуры никаких изменений [20].

Вот что, следовательно, говорила наука плодоводства в то время, когда Дарвин развивал свое учение о создании пород и сортов путем того, что он назвал «искусственным отбором», с помощью которого человек будто бы творит эти породы и сорта, причем «отбирая изменения, накопляет их в желательном направлении».

К чему же прибегал Дарвин, чтобы в противность действительности заставить читателя поверить, что породы и сорта «создаются» человеком путем длительного отбора производителей, проявляющих нужные изменения своих признаков? Он не только умалчивал об истинном положении дела, как мы это сейчас видели, но опускался до прямой лжи. Так в первой главе своего основного сочинения он говорит прямо: «Никто не будет ожидать получить первосортную сочную грушу из семян дикой груши, хотя и может этого добиться от тощего, дикорастущего сеянца, происходящего от садового дерева. Хотя груша культивировалась и в древности, но, по-видимому, судя по описанию Плиния [21], представляла собою плод очень низкого качества».

Ссылаясь в данном случае на Плиния, Дарвин говорил прямую неправду, очевидно, желая ввести читателя в заблуждение, заставить подумать, будто те роскошные сорта груш, которыми мы теперь пользуемся, возникли не в короткое время немногих поколений, а требовали целого ряда поколения, от времени Римской Империи до наших дней, Нужно заметить при этом, что Дарвин обманывал [22] здесь читателя самым грубым образом. Кто читал Плиния, тот очень хорошо знает, что у него насчитывается несколько десятков сортов груш и, судя именно по его описанию, сорта эти едва ли были менее роскошны, чем сорта нашего времени. Плиний передает очень пышные названия этих сортов: «царские», «патрицианские» и т. п., говорит, что некоторые груши его времени были так сочны, что ими можно было напиться и т. п. [23].

Любопытно, далее, отметить, что в общем заключении своей книги «Прирученные животные и возделываемые растения» Дарвин говорит буквально: «Не подлежит сомнению, что анконские и мошановые овцы, и по всей вероятности и ниатский скот, такса, моська, легавая, куры, коротколицый турман, утки с крючковатым носом и множество разновидностей растений возникли в том же виде, в каком мы их теперь видим» [24].

Очевидно, вполне понимая, как губительно такое признание для всего учения о естественном отборе, как факторе эволюции, аналогичном искусственному отбору, Дарвин здесь же спешит прибавить: «Обилие этих примеров может привести к ложному убеждению, что и естественные виды возникли также внезапно. Но мы не имеем ни одного свидетельства о проявлении в естественном состоянии подобных важных уклонений» [25].

Говоря так, Дарвин, очевидно, рассчитывает на неосведомленность и недогадливость читателя: случаи внезапного перерождения растения данного дикого вида в новый были хорошо известны, как задолго до рождения самого основателя дарвинизма (земляника), так и во время писания им того сочинения, о котором сейчас идет речь (датура).

Несмотря на такие грубые нарушения правды, недопустимые, казалось бы, в сочинении, которое и автор его, и почитатели этого автора все же выдавали за ученый трактат. Дарвин здесь же имел смелость утверждать (стр. 572), что хотя бы ему и хотелось смотреть на дело иначе, он все же должен признать, что именно естественный отбор был «причиной образования самых совершенных пород животных, не исключая человека» (!).

Правда, немного далее Дарвин говорит: «Но с другой стороны, всемогущий, всеведущий Творец все предвидит, все предопределяет». Можем ли мы, однако, заключить из этих слов, что основатель дарвинизма не хотел воевать с христианством? Как раз наоборот, мы видим здесь все ту же борьбу с христианством, хотя, сравнительно с Геккелем, лишь в более смягченной форме: ведь, очевидно, Дарвин говорить, что, хоть и с прискорбием, но и он должен утверждать, что во взгляде на происхождение живого мира и самого человека наука не может согласиться с христианским мировоззрением.

Сказанного выше, как кажется, уже достаточно, чтобы видеть, до чего ныне доходит злоупотребление ученым авторитетом с цель (увы!) антихристианской проповеди. Можно, конечно, согласиться с тем, что эта современная проповедь антихристианства в науке не всегда злонамеренна. Мы готовы допустить (хотя здесь немного утешительного, все-таки), что немалое число современных представителей науки, не утративших веры в Творца-Промыслителя, стыдятся сознаться в этой вере, дабы «не компрометировать себя в качестве представителей точной (?) науки».

После этой оговорки перейдем теперь еще к двум частностям дарвинизма: к учению его о положении человека среди других живых существ и к учению того же дарвинизма об инстинкте. Считаю это нужным еще и потому, что это даст нам случай показать, что и противники дарвинизма в этих вопросах склонны воевать с христианством.

Нет, конечно, никакого сомнения в том, что заветной мечтой дарвинизма было обосновать утверждение о тождественности природы животных и человека и тем опровергнуть основное начало христианского миросозерцания, по которому непреложной истиной признается совершенно обособленное от всего живого мира положение человека, как существа, созданного по образу и подобию Божию.

Для достижения этой цели дарвинизм, с одной стороны пытался доказать, что человек произошел от одной из высших групп животных, от обезьян Старого Света, как прямо утверждал Дарвин и его последователи до самого последнего времени [26], с другой — пытался показать, что то, что принято считать духовной стороной человека (по существу отличающей его от животных), есть будто бы плод дальнейшего развития способностей его животных предков. «Как бы ни было велико различие по уму между человеком и животными, — учил Дарвин в своей книге о происхождении человека, — оно все же остается различием по степени, а не по природе».

Весьма естественно, что в той же книге о нравственном чувстве человека сказано, что «начало этого чувства лежит в общественных инстинктах животных, а эти инстинкты, без сомнения, были первоначально приобретены, как и у низших животных, путем естественного отбора» [27].

Не станем останавливаться здесь на вопросе о обезьяньем происхождении человека. Вздорность, с научной точки зрения, этого предположения несомненно чувствуется уже теперь самими дарвинистами, так как за последние годы некоторые из них уже стали утверждать, наперекор истине [28], будто Дарвин никогда не говорил об обезьяньем происхождении человека. Обратим здесь внимание лишь на вопрос о духовной стороне человека. Сам Дарвин не допускал и мысли о том, что человеку дано что-нибудь свыше. Будучи маниаком идеи эволюции, основатель дарвинизма говорил прямо: «Понятие о всеведущем и всеблагом Творце вселенной, по-видимому, не рождается в уме человека, пока он не достигнет высокого развития под влиянием долговременной культуры» [29].

Не удивительно, конечно, что и здесь, в этом стремлении низвести существо духовной природы человека до схемы саморазвития из низшего состояния, дарвинизм должен был на каждом шагу прибегать к прямой неправде. Ограничимся здесь следующими указаниями.

Примеры из жизни народов, нетронутых еще культурой вовсе, так называемых первобытных дикарей, уже давно показали, что душевные свойства этих людей: их человеколюбие, преданность долгу и прочее, в основе неотличимы от соответствующих свойств культурных наций. Этот факт, вполне соответствующий взгляду Тертуллиана, что душа человеческая в самой природе христианского настроения, конечно, шел совершенно в разрез с учением Дарвина о постепенной эволюции этого настроения и о происхождении нравственного чувства человека из животных инстинктов, как из своего первоисточника.

И вот, мы видим, что основатель дарвинизма в своей книге о происхождении человека не только не остановился на сейчас указанном факте (хотя, конечно, должен был бы это сделать, если бы относился хоть сколько-нибудь беспристрастно к делу), но, наоборот, изобразил совершенно животноподобными тех огнеземельцев (первобытных дикарей Огненной Земли), которых имел возможность наблюдать на их родине во время своего кругосветного путешествия. Об этих огнеземельцах Дарвин говорил: «Язык этого народа, сколько мы можем судить, едва ли заслуживает название членораздельного… Эти люди были совершенно обнажены… длинные волосы были всклокочены, рот покрыт пеной, на лице их выражалась свирепость». Дарвин говорил при этом, что он хотел бы быть скорее потомком обезьяны, чем «дикаря, который наслаждается мучениями своих неприятелей… не знает никакого стыда» и т. п.

К сожалению, нам приходится быть свидетелями того, что свойства (злобное мучение неприятелей, бесстыдство и т. д.), которые Дарвин приписал нетронутым культурой огнеземельцам, проявил во всей их полноте один из культурных народов. Мы видим это с ужасом и отвращением, но очень хорошо понимаем, что своему нравственному падению немцы именно обязаны тому, что растеряли христианское настроение своей души, поддавшись греховному соблазну земных вожделений. Казалось бы, одного этого примера достаточно, чтобы видеть всю грубость попирания правды дарвинизмом в его учении об эволюции нравственного чувства человека и о природе его души вообще.

Легко, конечно, догадаться, что Дарвин дал совершенно неверную характеристику огнеземельцев (в лучшем случае — по незнанию и в результате своих собственных, непозволительно для ученого, поверхностных наблюдений). В начале 80-х годов прошлого столетия были опубликованы результаты научных исследований специальной экспедиции на Огненную Землю [30]. Не говоря уже о том вздоре, который позволил себе утверждать Дарвин, как плод своих наблюдений — об отсутствии будто бы у огнеземельцев настоящей членораздельной речи, — со слов этой французской экспедиции можно сказать следующее о первобытных дикарях Огненной Земли.

«Огнеземельцы, с одной стороны, очень внимательны, с другой — скрытны. Их лицо, — говорят участники названной экспедиции, — более напоминает маску, чем лицо живого человека: так тщательно умеют они скрывать свои чувства и мысли». «Огнеземелец, прибежавший к пароходу и выпрашивающий себе подачки, становится неузнаваем, когда принимает путешественника у себя в хижине. Здесь он сам щедр… В тоже время он очень сосредоточен; на вопросы путешественника отвечает очень сдержанно. Из всего обращения огнеземельца у себя дома заметно, что он горд и немного свысока относится к пришельцу. Любопытно отметить, что, несмотря на свою почти полную наготу, огнеземелец чрезвычайно стыдлив… По их отношению друг к другу, огнеземельцев можно было бы назвать прямо добрым и веселым народом».

Вот характеристика огнеземельцев, данная учеными, имевшими случай тщательно исследовать этот народ. Мы видим, насколько и здесь правдив был Дарвин, в угоду своему учению пытавшийся характеризовать огнеземельцев, как скопище каких-то свирепых и бесстыдных существ.

Пойдем далее. Итак, дарвинизм настаивает, что между природой человека и животных нет различия по существу, что нравственное чувство человека имеет свое начало в общественных инстинктах животных, «и эти инстинкты», говоря буквально словами основателя дарвинизма, «без сомнения были первоначально приобретены, как и у низших животных, путем естественного отбора».

Посмотрим же, доказал ли Дарвин, что инстинкты животных развились путем естественного отбора или, показал ли он, что существует хоть какое-нибудь основание допустить такое предположение (т. е. можно ли хоть верить, что инстинкты имели такое происхождение).

Сам Дарвин и его ревностные последователи выставляли, как нечто весьма значительное и важное, утверждение, будто инстинкты произошли путем естественного отбора и будто именно такова была история их развития [31]. Посмотрим же, что мог привести в пользу своего воззрения на инстинкт основатель дарвинизма.

Как известно, Дарвин посвящает целую главу (VIII) своего «Происхождения видов суждению об инстинкте. Неудивительно, что и в этом вопросе дарвинизм не дает ничего, кроме лжетолкования, и пытается в действительности создать только мираж доказательств в свою пользу, не будучи в состоянии дать их в действительности. Дарвинизм, считаю нелишним на это указать еще раз, и здесь имеет своей несомненной целью поколебать, казалось бы, неотъемлемую у нас, как разумных существ, веру в то, что в мире царит Божественный Разум, которым предопределен порядок вселенной и определено каждому живому существу его место в природе.

Существование инстинкта, т. е. таких целесообразных действий, которые представляются нам разумными, но полное сознание разумности которых мы не можем приписать живым существам, эти действия совершающим, казалось бы опровергает уже само по себе весь дарвинизм, как учение об эволюции живого мира путем накопления у живых существ случайно возникших изменений их организации, полезных для них в борьбе за существование.

Вот почему нет ничего удивительного в том, что в главе, специально посвященной Дарвином в его книге инстинкту, мы не находим никакого указания, как может учение о естественном отборе объяснить самое происхождение инстинкта. Быть может нигде так не сказалась вся неискренность дарвинизма, как именно здесь. Дарвин даже уклоняется от определения самого понятия «инстинкт»: «I will not attempt any definition of instinct (я не хочу пытаться дать какое либо определение инстинкту)», —говорить он в самом начале своего суждения), ссылаясь на затруднительность будто бы этого определения, между тем, как в действительности никакого затруднения здесь нет: стоит только признать, что, совершая инстинктивное действие, живое существо достигает определенной цели, как бы руководимое разумной волей. Неудивительно, конечно, что дарвинизм, пытающийся опровергнуть присущее миру целестремление, не может объяснить происхождение инстинкта соответственно своей точке зрения. Вот почему вместо прямого ответа Дарвин должен был ограничиться здесь следующей уклончивой фразой: «Я не вижу затруднения к допущению того, что естественный отбор, сохраняя и постоянно накопляя уклонения в инстинктах, может развить их до любой степени полезности». Итак, основатель дарвинизма, не имея возможности объяснить с точки зрения этого учения происхождение инстинкта, говорит лишь о том, что раз происшедший инстинкт может путем естественного отбора развиваться дальше. Однако же, по собственному признанию Дарвина, он и здесь не достигает ничего, и ему приходится прийти к такому признанию: «Я не претендую на то, чтобы приведенные в этой главе факты хоть до некоторой степени делали мою теорию более прочной». Дальнейшее утверждение, будто бы эти факты и не противоречат теории (дарвинизму), не имеет, конечно, никакого значения, ибо, как оказывается из слов самого основателя учения, дарвинизм не может объяснить происхождение инстинкта, а между тем это явление, повторяю, уже само по себе в корень опровергает учение о естественном отборе, как учение о целесообразности, достигаемой путем счастливой случайности.

Итак, дарвинизм безусловно не может научно обосновать предположение о происхождении инстинкта путем естественного отбора. Таково собственное признание Дарвина, хотя, как все у него, весьма запутанное. Это, однако же, нисколько не помешало тому же Дарвину в его позднейшем труде «Происхождение человека» утверждать, как было уже указано, что общественные инстинкты высших животных «были первоначально приобретены, как и у низших животных, путем естественного отбора». Слова «первоначально приобретены» не могут быть здесь поняты иначе, как «произошли», т. е., следовательно, Дарвин здесь выдает уже прямо недоказанное за доказанное. Вот пример того, что в философии зовется недобросовестным суждением. Следовательно, мы видим здесь недобросовестную борьбу материализма с христианством.

Известно очень хорошо, что Дарвин сам стремился показать, что он далек от мысли бороться с христианским мировоззрением. Если он в этом был искренен, то это только еще раз показывает, что он был лишен ясности мышления — и только, так как, в сущности, все его учение есть поход науки против христианства. Его последователи этого и не скрывали. Выше были приведены выпады против христианства Геккеля. А вот что мы читаем в выше цитированной статье нашего отечественного дарвиниста, проф. Тимирязева: «Вселенский клерикализм повсюду вооружается в надежде вернуть себе утраченную власть, и, конечно, главным препятствием на его пути является наука. Самым могущественным оружием в этой борьбе мрака с разумом является погоня за чудесным. Это понимал Руссо, когда говорил: «Если бы я собственными глазами увидал чудо, я может быть сошел бы с ума, но не уверовал бы». Для него было ясно, что разум создался в мире закономерных явлений и для него» [32].

Эти слова нашего соотечественника не представляют ничего нового и только еще раз напоминают нам, что борьба в науке с христианским мировоззрением ведется упорно и не потому, что наука нашла к тому какие-нибудь основания, а только потому, что многим деятелям науки борьба эта желательна. Увы, это греховное желание борьбы с правдой всегда было и будет у многих людей [33].

Конечно, дарвинизм есть только одно из проявлений этой борьбы науки с христианством. Достаточно вспомнить, что Негели, один из наиболее крупных ботаников XIX столетия, будучи противником учения о естественном отборе, в то же время утверждал, что наука не может допустить «чуда».

Не стану останавливаться здесь на вопросе о том, имеет ли наука какое-нибудь основание оспаривать возможность чуда. Позволю себе здесь ограничиться лишь указанием на то, что сказано мною по этому предмету в другом месте. Там я указываю, что наука не может не допускать чуда [34]. Если раздаются голоса, утверждающие иное, то все сводится здесь к тому, что люди, не желающие быть верующими, идут на самообман [35].

Тот же дарвинизм, учение, явно направленное к тому, чтобы показать, будто в мире жизненных явлений нет ничего чудесного, представляет собою яркий пример сплошного самообмана. Отрицая в инстинкте, да и, как сейчас сказано, во всех явлениях жизни элемент чудесного, Дарвин признавал, что жизнь «со всеми ее разнообразными свойствами» вдохнул в мир Творец, другими словами, считал самую жизнь чудом дела Божия.

После всего сказанного, конечно, не может казаться удивительным, что дарвинизм, это материалистическое мировоззрение, столь характерное для второй половины XIX столетия, ныне с каждым днем все более и более теряет свое обаяние, как учение, оказавшееся полным самопротиворечий и к тому же уж слишком не брезгавшее прямой неправдой. Легко понять, далее, что именно здесь нужно искать причину ясно сказавшегося за последнее время охлаждения читающих кругов к философствующей биологии и сильно возросшего желания прислушиваться к голосу метафизиков. Последние, привыкшие к более строгому, сравнительно с биологами, мышлению, не боятся, конечно, не быть материалистами. Однако же и здесь в суждениях о жизненных явлениях мы встречаемся на каждом шагу с антихристианской работой мышления.

Ярким примером является здесь Бергсон, автор «Творящей эволюции». Остановимся на его суждении [36] об инстинкте, уме [37] и интуиции [38], так как понимание этих элементов жизни, свойств живого мира, дает нам путь к уяснению положения человека в природе, к решению вопроса о том, должны ли мы согласиться с учениями, выставляющими человека, как высшую форму в царстве животных, или остаться верными, казалось бы, ни с какой точки зрения неоспоримому христианскому миросозерцанию, по которому человек есть совсем особое живое существо, созданное по образу и подобию Божию.

Несомненно, и в Бергсоне, несмотря на его антиматериализм, мы видим антихристианского мыслителя, который к тому же (считаю это полезным отметить), сам того не замечая, в значительной степени находится под влиянием биологов-эволюционистов (как это было и с Э. Ф. Гартманом, одновременно высмеивавшим дарвинизм и верившим в его нелепое утверждение о происхождении человека от обезьяны).

Создавая свое учение о творящей эволюции, т. е. о творящем самого себя живом мире, Бергсон считает фактором эволюции присущее этому миру самобытное стремление (élan originel). Чтобы ясно представить точку зрения Бергсона, достаточно указать, что он утверждает, будто то разнообразие форм, которое мы видим в живой природе, зависит от двух причин: «от противодействия, которое оказывает жизни неорганизованное вещество (matière brute) и от возбуждающей силы, которую содержит в себе жизнь» [39]. Мы узнаем при этом от автора рассматриваемого учения, что жизнь, для того, чтобы одержать победу над неорганизованной материей, чтобы превратить ее в организованную, должна была будто бы то «принижаться», то «быть вкрадчивой», то «лукавить» и т. п. Конечно, сейчас приведенные выражения в применении к жизни, вошедшей в мир, сами по себе представляются нелепыми и имеют своею целью представить жизнь не в виде всесильного творческого акта, а в виде начала относительной силы; но несомненно, что Бергсон представляет себе жизнь не как порождение самой неорганизованной материи (о чем говорят подлинные материалисты), а как нечто, вошедшее в эту материю извне.

Очевидно, Бергсон говорит о создании жизни так же, как говорит об этом и христианское мировоззрение, но он не хочет признать, хотя, конечно, должен был бы это сделать, что жизнь создана Всемогущим Творцом. Наоборот, принимая, по существу, наличность в живом мире самобытного (и, конечно, чудесного, таинственного) начала стремления, Бергсон утверждает, будто бы нам нет никакой нужды допускать в жизни (в том разнообразии форм, которую она представляет) наличность таинственной силы (force mystérieuse) [40]! Очевидно, метафизик хочет показать, что он верит в чудо, но понимает его не так, как понимает христианин.

Действительно, Бергсон, по примеру своего предшественника еврея пантеиста Спинозы, не хочет отделять творящего (natura naturans) от сотворенного (natura naturata) и говорит в одном месте своей книги.

«Жизнь, не удовольствовавшись созданием организмов, захотела как бы в вид придатка к ним дать еще и неорганизованную материю, превращенную в огромное орудие действия (un immense ograne) изобретательностью живого существа».

Эта весьма фигурально составленная фраза, на самом деле, говорит то же самое, в действительности только маскирует то, что говорит и христианское мировоззрение, а именно: Творец, создавший мир живых существ (растений и животных), создал еще и человека, которому дал, ему одному принадлежащую, способность изобретения, творчества.

Пойдем далее. На вопрос, каково же различие между человеком и всеми другими живыми существами, Бергсон справедливо говорит, что это различие не по степени, а по природе (de nature) [41]. Метафизик ссылается при этом на естествоиспытателя (Шелера, Shaler), высказавшего ту справедливую мысль, что, когда среди живых существ «мы доходим до человека, нам кажется, что здесь уже пропадает зависимость ума от тела». Казалось бы, всякий биолог должен подтвердить, что только один человек среди всех живых существ, является действительным хозяином своего тела. Шелер, конечно, справедливо говорит, что, несмотря на все кажущееся сходство в строении мозга человека и высших животных, ум человека, хотя физиологически и являясь функцией мозга, представляется совершенно иным по природе, сравнительно с умом животных. В подтверждение этого Бергсон ограничивается указанием на способность речи у человека. Не следуетъ, однако, при этом забывать, что способность речи не есть только функция мозга, а и других частей (голосового аппарата и т. д.). Следовательно, что Шелер говорит о мозге, должно быть повторено и о всем теле человека [42].

В виду сейчас сказанного, представляется совершенно непоследовательным (как с философской, так и с биологической точки зрения) со стороны Бергсона (и других философов, как, напр., Гартмана), признавая природу человека по существу отличающейся от природы всех остальных живых существ, говорить об эволюции человека, как одной из форм царства животных. Очевидно, здесь метафизик идет по неверному пути биологов, заговоривших о такой эволюции только на основании чисто внешнего сходства частей тела и стадий телесного развития, не принимая во внимание того, что нашему наблюдению в данном случае подлежит лишь очень немного из того, что было бы необходимо подвергнуть наблюдению для решения вопроса.

Это, навеянное поверхностно судящими биологами стремление рассматривать человека со всеми свойствами его природы как одну из боковых ветвей или как центральный отпрыск общего для всех живых существ родословного дерева, привело Бергсона и к неверной идее эволюции инстинкта и ума.

Подобно тому, как этот метафизик полагает, что, хотя природа растительной и животной жизни различествует между собой не по степени, а по существу, все же и та, и другая будто бы имели общее начало, он думает, что и эволюция инстинкта и ума шла по той же схеме. Бергсон говорит прямо: «Ум и инстинкт… сохраняют в себе нечто из своего общего начала» (ibid. 147). Вот почему, говорит он далее: «Нет действия ума, в котором (действии) нельзя было бы открыть следы инстинкта, как нет инстинктивного действия, которое не было бы обрамлено умом».

С точки зрения Бергсона, с ходом эволюции расхождение инстинкта и ума шло все далее и далее и, наконец, путем эволюции выделился из всего мира живых существ человек, у которого ум настолько свободен, что, в то время, как животные имеют орудием своих действий только живые снаряды (instruments organisés — здесь подразумеваются, конечно, части тела самого животного), человек имеет орудием действия искусственные снаряды, которые мастерит сам. Бергсон полагал бы, что поэтому человеку более подходило бы систематическое название Homo faber, чем придуманное Линнеем для человека (как живого существа) систематическое название Homo sapiens. Чтобы вполне уяснить этот свой взгляд на дело, Бергсон курсивом напечатал такую фразу: «Законченный инстинкт есть способность пользоваться и даже создавать организованные снаряды; законченный ум есть способность мастерить и употреблять неорганизованные снаряды» [43].

На все эти рассуждения метафизика, навеянные ему, повторяем, биологами-эволюционистами мы можем сказать, что в действительности наука вовсе не открыла эволюции высших форм из низших: она знает только эволюцию (развитие) отдельных живых особей, прохождение ими разных степеней организации и способность отдельных живых существ изменять свою форму (варьировать), не повышаясь при этом в степени организации.

Вот почему в действительности наука не имеет никакого права оспаривать того положения христианского мировоззрения, что создание всех живых существ и человека, занимающего среди них по всей своей природ совсем особое положение, есть чудо Промысла Божия.

Метафизик Бергсон говорит: «Ум с помощью знания, которое представляет плод его работы, будет нам все более и более открывать тайну физических явлений; о жизни же он нам не дает и не домогается дать ничего, кроме пересказа на язык инерции… [44] Уяснить смысл жизни (l’intérieure même de la vie) нам может лишь проникновение (intuition), я сказал бы, ставший безучастным, самосознающий инстинкт» [45].

Из предшествующего, как мне кажется, само собою вытекает, что Бергсон, хотя и допускает, в противоположность чистому материализму, что различие между человеком и остальными живыми существами (в частности, животными) есть различие по существу, по природе, на самом же деле (быть может, бессознательно), стремится показать обратное, т. е. что свойства природы человека отличаются от свойств природы животных только по степени, и таким образом впадает в самопротиворечие. К этому заключению приводят, на мой взгляд, все его суждения о постепенном развитии инстинкта и ума, о постепенном их обособлении, как выражается этот метафизик.

Не будем более возвращаться к этому частному вопросу. Скажем лишь, что наука не только не может оспаривать различия по существу между природой человека и природой остальных живых существ, но имеет полное основание утверждать, что и с ее точки зрения, это различие, само собой вытекающее из христианского мировоззрения, несомненно.

Было указано выше, что Бергсон склоняется на сторону тех естествоиспытателей, которые говорят, что, когда мы доходим до человека, то по отношению его умственных способностей мы не видим уже той зависимости между телом (развитием мозга) и этими способностями, которую мы видим у животных.

Спрашивается, однако, можем ли мы говорить о проявлении умственных способностей человека в широком смысле этого слова (т. е. о творчестве человека, его талантах) только как о функциях мозга? Конечно, нет. С физиологической точки зрения мозг вместе со всей остальной нервной системой управляет всеми функциями тела, всем им. Этого достаточно, чтобы иметь право сказать, что, когда мы доходим до человека, мы уже не видим прямой зависимости, в смысле подчинения, способностей человека от его тела вообще. Словом, мы имеем право и должны сказать, что коренное различие, или различие по существу, между человеком и животным в том и состоит, что животным управляют функции его тела, в то время как человек, конечно, в определенной степени, управляет функциями своего тела. Вот почему над животным господствует его тело, человек сам господствует над своим телом. А так как все способности человека, а в том числе и его ум и таланты с физиологической точки зрения суть функции его тела, то, следовательно, и все эти способности, с той же точки зрения, подчинены самому человеку, а он ими сознательно управляет [46].

Вот почему нисколько не удивительно, что в то время, как в любом виде живых существ, и в том числе всех животных, все особи этого вида наделены одинако­выми способностями (одинаково летают, бегают, роют землю, строят свои жилища и т. п.), способности (ум и таланты) отдельных людей в высшей степени различны. Равным образом неудивительно, что человек, сознавая, это господство над своим телом и вообще над собою, может развивать свои способности: свой ум и свои талан­ты. Это сознание господства над самим собой порождает естественно в человеке и сознание ответственности за это господство —совесть. Она-то и составляет то прирожден­ное христианское настроение души человека, о котором го­ворит Тертуллиан [47].

Вера в совсем особое положение человека в мире жи­вых существ нам врождена, как врождено нам и со­знание нашей ответственности перед Творцом, Создате­лем и Устроителем мира. Христианство дает нам непре­ложное толкование этой ответственности. Веру в это ко­леблет лишь греховная слабость нашей воли. Горе всем потакающим этой слабости, а в том числе, — и тем деяте­лям науки, которые вооружаются против христианства!

В протестантской Германии, ныне так всех удивившей своим злом и ложью, возник на наших глазах союз (Союз монистов), поставивший своей задачей борьбу науки с христианством. Пусть же в православной России наука никогда не забывает своего святого долга  — идти за Христом, укреплять христианское настроение человеческой души!

26 сентября 1914 г.

Примечания

1. Ныне, когда отпадение от основ христианской культуры уже от­крыто проявлено германским правительством, никого не должно более удивлять, что в Германии невозбранно функционирует «Союз мони­стов» (с профессором Геккелем во главе), ставящий своей задачей борьбу науки с христианством.
2. Отказавшись от морали и ведя злобную войну с христианством, Ницше, как уже отмечено, проповедуя своих «высших» людей, своего «сверхчеловека», на самом деле проповедовал «сверхногодяйство», в омут которого и бросились ныне войска наших врагов с своим по­велителем во главе.
3. Origin of species (1897), 57.
4. Не нужно забывать, что сам Дарвин преклонялся пред этой «мудростью» Геккеля.
5. По этому поводу тот же профессор Тимирязев (Вест. Европы, 1913, I) высказывает мысль, что «Мировые загадки» утешают германского рабочего. Может быть почтенный профессор и прав, может быть распропагандированная толпа германских рабочих находит здесь утешение, но не похоже ли оно на утешение пьяницы водкой?
6. Welträthsel (1905).
7. Здесь, очевидно, речь идет о христианстве вообще. Любопытна уступка, которую Геккель делает в данном случае протестантизму; он говорит: «Либеральный протестантизм, наоборот, всегда все более склонялся к монистическому пантеизму» (ibid. 372). Вспомним, что Ницше называл протестантизм полуискалеченным христианством.
8. Вестник Европы. 1914, № 2.
9. Оливер Лодж. Жизнь и материя, русск. перев. (1908 г.), 33.
10. А. Тихомиров. Создание жизни на земле (1913), 42—43.
11. Poincaré. La physique moderne (1909), 197.
12. Т. Таннери. Первые шаги древнегреческой науки, русск. перев. (1902 г.), 107.
13. Welträthsel, 197.
14. «Судьба дарвинизма», «Вина науки», «Самообман в науке и искусстве» и др.
15. Указать на это необходимо, так как последователи Дарвина любят провозглашать его беспристрастие и сам он уверял в своих сочинениях читателя в полной добросовестности (accuracy) своего суждения.
16. Заметим, что наука не имеет в действительности права это утверждать: геологией удостоверено лишь, что в разные периоды земли на ней были разные обитатели и что позднейшим периодам соответствуют формы более высокой организации, причем, однако, формы низкой организации, как были в ранних периодах, так остаются и доныне.
17. Ср. Н. Bergson. L’évolution créatrice (1911), 111.
18. Конечно, только кажущихся.
19. Вот почему автор «Философии бессознательного» (Гартман) и автор «Творящей эволюции» (Бергсон) признают только один факт эволюции: первый — жизненное начало, второй — самобытное стремление.
20. Ср. Н. Vries. Die Mutationstheorie (1901), Bd. I. 126.
21. Еще тридцать лет тому назад Н. Я. Данилевский обратил внимание на это извращение Дарвином фактических данных, сообщаемых по данному предмету Плинием.
22. Действительно, или Дарвин сослался на Плиния, вовсе не имея понятия о том, что он говорит о данном предмете, или (еще хуже), имея об этом понятие, утверждал обратное.
23. Как известно, и римская поэзия (Виргилий) отдавала должное роскошным сортам груш того времени.
24. Русск. перев., 561.
25. Нелишним будет здесь прибавить, что, если эти и им подобные случаи наблюдались прежде лишь в опытных садах, то ныне известно уже много подобных случаев, имевших место прямо на воле.
26. Ср. А. Тихомиров. Самообман в науке и искусстве, изд. 3.
27. Здесь Дарвин, уже не обинуясь признает влияние естественного отбора, хотя в своем основном сочинении считает его, хотя и важнейшим, но не единственным фактором эволюции.
28. Descent of man (1871), 105, 394.
29. Наши дни показали с полной очевидностью, что сама по себе культура в деле нравственности не играет никакой роли: к той безумной жестокости, которую проявила в настоящей войне так позорно павшая Германия, не способно ни одно животное. Это одно показывает в достаточной мере, что духовная сторона человека, с одной стороны, и сходные с ней, по-видимому, явления жизни животных, с другой— принадлежат разным мирам.
30. Mission scientifique d. Cap. Horn. Сведения о высоком настроении души первобытных дикарей Цейлона (веддов) Дарвин мог бы найти и в английской литературе 40-х годов прошлого столетия.
31. Проф. Тимирязев в вышеназванной статье (Вестн. Евр. 1914 г.) говорил, видимо, как о весьма ценной находке, о найденном в 1909 г. собственноручном замечании Дарвина, что нужно смотреть на «инстинкт, как на итог длинной истории накопления полезных приспособлений». (Мы уже видели выше, как неудачна была попытка Дарвина изобразить образование пород, как длительное накопление изменений в определенном направлении).
32. Почтенный автор не хочет понять, что мечта о самосоздании разума в мире закономерности явлений и для него «равна» мечте поднять себя самого за пояс.
33. Быть может, события нашего времени подействуют здесь отрезвляюще. В Германии призыв к борьбе с христианством уже превратился в призыв «воли к насилию», и этому призыву Ницше уже последовали там и правители, и чернь. Последствия у нас на глазах.
34. А. Тихомиров. Создание жизни на земле, стр. 7 и др.
35. А. Тихомиров, Самообман в науке и искусстве, изд. 3-е.
36.  Bergson. L’évolution créatrice. Chap. II, IIl.
37. Способность мышления (рассуждения).
38. Проникновение (непосредственное уразумение, прозрение).
39. Эта возбуждающая сила и есть то самобытное стремление (к эволюции), которое Бергсон называет élan originel.
40. L’évolution créatrice (1911), 175.
41. Ibid. 198.
42. Позволю себе напомнить, что мною не раз указывалось, что и все тело человека, как бы оно ни казалось нам сходным с телом животных, отличается от него именно в том отношении, что человек может господствовать над своим телом (Ср. «Судьба дарвинизма», «Основной вопрос эволюции в биологии» и др.).
43. Ibid. 152. Здесь слово «achevé», быть может, следовало бы перевести «чистый», «вполне обособленный». Под словами же «организованный» и «неорганизованный» подразумевается «живой» и «неживой».
44. Неживой природе.
45. Ibid. 192.
46. Таланты человека можно было бы назвать, с той же физиологиче­ской точки зрения, сознательными, управляемыми инстинктами.
47. Выше мы привели выражение одного из современных материали­стов: «Разум создался в мире законченных явлений и для него». Мы отрицали всякий научный смысл в этой фразе; но сама по себе она ясно показывает, что материалисты хотели бы забыть о возвышающей нашу душу, присущей ей, вере в чудо создания и устроения мира Все­могущим Творцом и жаждут представляющейся бессмысленной даже ограниченному человеческому уму веры в самосоздание жизни и со­здания его же ею познающего разума.